Аркадий Вайнер - Евангелие от Палача

– И постарайся, чтобы мы остались тобою довольны, – напутствовал я его, а потом повернулся к Магнусту:

– Видишь, сынок, не нужно ему сострадания.

– Вижу, – согласился Магнуст, а на харе его злостной было написано, что готовит он мне какую-то ужасную подлянку, и всячески я старался оттянуть этот палящий миг удара, хотел глубже поднырнуть, крепче окопаться в словах, заморочить, заговорить, сбить с толку.

– …А почему не нужно? – спросишь ты меня. От гордости? От высокого своего сознания? От ума? А я тебе отвечу: потому ему не нужно сострадания, что не страдает он вовсе! Это вы все за рубежами своими выдумали про народ наш, будто он страдает. – А на самом деле он счастлив? – вежливо спросил Магнуст.

– Конечно, счастлив! Это вы дурость себе в головы вбили, что мается тяжело наш народ без свободы. И от этого несчастлив? А нам свободы ваши – как козе баян, как зайцу триппер! Да где ж в мире ты сыщешь такую свободу, как у нас, – годами бездель-ничать, воровать что ни попадя и пьянствовать каждый день!

На кой, рассуди сам, нам другая свобода?… Знаешь, Магнустик, хотя ты и смахиваешь сильно на шпиона, но, по близости душ наших и родству возникшему, открою тебе одну заветную тайну, а ты уж береги ее, носи на сердце, никому не открывай…

– Тогда, пожалуйста, наклонитесь поближе и говорите отчетливее, – попросил Магнуст.

– Зачем? – не понял я.

– Чтобы магнитофон, вмонтированный в центр стола, записал лучше, – серьезно ответил бес из Топника. – А! Хрен с ним! Правда дороже! Знай, сынок: советская власть – единственная форма подлинного русского народовластия!

– Н-да? – поднял он бровь. – Сомневаюсь…

– И зря, Магнустик, сомневаешься. Ты мне верь – тебя обманывать ни к чему.

Мы – народ неплохой, чистый. Но – как дети: все дурное у чужих перенимаем.

От татар – матерщину и жестокость, от немцев табачище и неверие, от евреев – социализм.

– Я понял: всему плохому вас научили, – перебил Магнуст. – А сами вы что?

– Да ты не лезь в бутылку! – Я похлопал его по плечу. – Мы сами – Иванушки-дурачки. Это наш национальный идеал. Заметь: не пахарь, не воитель, не грамотей, а – веселый шаромыга, пьяница и прихлебатель Добрый и бесшабашный… Так вот, Иванушке-дурачку импортная свобода ни на что не годится: ее не выпьешь, не закусишь, под голову не подложишь. У нас даже песенка была такая: «Нам не надо свободы кумира…»

Магнуст улыбнулся, будто волк клыками блеснул:

– Эта песенка называется «Марсельеза». Но отказывались в ней от золотого кумира. – Может быть. Нам безразлично, не влияет. Нам ведь эту идейку свободы ввезли, как конкистадоры в Европу – сифилис. А нам она вовсе без надобности сроду на Руси свободы не было, и не нужна она нам во веки веков.

Мы и без нее живем припеваючи! И выпиваючи! Мы хоть и построили свое счастье пол-кровью и пол-потом, а все равно – живем не тужим! Ты мне верь – я это тебе как русский человек говорю! Облизал я пересохшие губы, взглянул на Магнуста, а он сказал негромко.

– Я бы, возможно, поверил вам, если бы вы действительно были русским.

– Вот те раз! А кто ж, по-твоему, я? Какой нации-племени?

– Вы, дорогой папа, относитесь к советской национальности, из кагэбэшного племени.

И этими словами он мне будто в рожу харкнул. Господи, никогда я не слышал, чтобы в привычные слова вкладывали столько ненависти и презрения. Но официант, кухонный рында, бессмысленный и малоподвижный, снова выручил меня, явившись с подносом закусок и выпивкой. Сделал я над собою усилие, засмеялся и сказал добродушно:

– Ну и сказанул! У нас такой нации нет – у нас только гражданство советское. Все перепутал. Эх ты, жопин дядя!

– Жёпин дядя? – переспросил Магнуст и засмеялся:

– Дер онколь фон майн арш… Смешно.

Потом дождался, пока официант расставил тарелки, налил в рюмки водку и, глядя ему вслед, любезно сказал:

– Но я подумал, что в местоимении «ты» есть некоторая неопределенность – нельзя отличить родственную простоту отношений от фамильярного хамства. Поэтому я прошу вас – только для простоты! – называть меня впредь на «вы». Вам понятно?

Да. Мне понятно. Чего ж непонятного? Ой-ей-ей, тяжело бьет Господен цеп!

Вроде бы ничего особенного и не сказал он. КОНФИТЕОР – я признаю. Если судить объективно, то он по-своему прав: и кошка на переговорах уважения хочет. Но что толку с этой объективности? Объективность – удел людей маленьких, слабых. Там, где начинается объективность, там кончаются власть и сила. И почувствовал я, что нет больше желания скоморошничать, юродствовать, словоблудничать. И сил нет. Все силы забрала серозная фасоль в груди. И германец пархатый визави, лениво поигрывающий рюмкой. Пропади все пропадом.

Устал я. Взял большую, покрытую испариной рюмку водки и, не чокаясь, проглотил. И вкуса не почувствовал. И тепла она мне не дала. Закусил маслиной и спросил равнодушно:

– Так вам, почтенный, что нужно? Мое согласие на выезд Майки за границу? Магнуст поставил рюмку на стол, даже не пригубив:

– Я бы не стал вас беспокоить из-за таких пустяков.

– Хорош гусь! Значит, женитьба на этой дуре для вас пустяк? – Нет, женитьба на вашей дочери для меня не пустяк. Ваше согласие – это пустяк. Я и без него обойдусь. Мне нужно, чтобы вы ответили на ряд вопросов… – Ишь ты! Не на один, не на два, а на целый ряд вопросов! Неплохо. Ну и какие же это вопросы, например?

– Например? – Магнуст достал из кармана кожаной куртки пачку «Пиира», вышиб щелчком одну сигарету, чиркнул зажигалкой, и я смотрел зачарованно на ее тугой желтый огонек, слушал сопливое сипение газовой струйки, и этот тихий сипящий звук неожиданно отсек все ресторанные шумы – боевое бряцание приборов, звон фужеров, шарканье официантов, обрывки разговоров, вялые пассажи фортепьяно, – все погрузилось в тишину, отбитую траурной ленточкой посвиста газовой струи из зажигалки, и в этой пугающей неподвижности воздуха прозвучал голос Магнуста оглушительно, будто он заорал в микрофон на эстраде, заорал изо всех сил, на весь зал.

– А спросил он шепотом:

– Почему и при каких обстоятельствах вы приказали убить Элиэйзера Нанноса?

– Нанноса? – повторил я неуверенно. – Не знаю. Я такого имени не помню…

– Да? – удивился Магнуст. – А вы постарайтесь и вспомните. Февраль 1953 года, Усольлаг, спецкомандировка Перша…

И еще он губ не сомкнул, как со дна памяти оторвалось, словно воздушный пузырь, и поплыло мне навстречу горбоносое седобородое лицо с огромными голубыми глазами блаженного. Я даже на миг зажмурился, чтобы отогнать это наваждение, Мираж напуганного ума, но лицо не исчезало, а приближалось, становясь все отчетливее и яснее. И хотя я точно знал: этот человек уже четверть века мертв – легче не становилось.