Аркадий Вайнер - Евангелие от Палача

– О чем пресса сообщает? – Народы мира празднуют историческую победу: завершение сооружения Волго-Донского канала, – отрапортовал Мерзон. – Еще чего?

– Король Фарук в Египте отрекся, власть захватил генерал Нагиб…

– Еще?…

– Иран трясет сильно, похоже, Моссадык совсем шаха выкинет…

– Прекрасно… А чего-нибудь к нам поближе? Мерзон моргнул тяжелыми складчатыми еврейскими веками, медленно сказал:

– В Чехословакии вскрыт заговор инженеров-угольщиков, которые создали фашистскую сельскохозяйственную партию… – Да, это очень здорово! Я рад за наших чешских коллег. Ты представляешь, какую они трудную работку провернули – изобличить горняков, руководящих аграрным подпольем?

– Наверное! – горячо согласился Мерзон. – Империализм, как спрут, просовывает щупальца…

Я прервал его:

– Еще что-нибудь на эту тему есть? – В ГДР осудили террористов, скрывавшихся под вывеской Общественного следственного комитета свободных юристов. – А в Польше кого-нибудь поймали? Растерянный и напуганный Мерзон обреченно вздохнул:

– Бандитов из Армии Крайовой и кулаков. Я принялся за суп, спросив перед этим:

– А вчера что-нибудь этакое было в газете? – В Румынии арестованы вредители на строительстве канала Дунай – Черное море. – Слава Богу! – облегченно воздохнул я и посмотрел за реку, вдаль, в лениво темнеющее летнее небо. Там, над Тушинским ипподромом, тренировались, готовились к воздушному параду летчики, неутомимо, в сотый раз выстраивавшие своими «Яками» в голубовато-зеленом предвечерье гигантские буквы: «СЛАВА СТАЛИНУ!». А позавчера что-нибудь сообщали? Ты мне расскажи, Аркадий, а то я по занятости не всегда успеваю прессу почитать. Есть у меня такой грешок, – доверительно сообщил я. – Позавчера в Албании расстреляли убийц, готовивших покушение на товарища Энвера Ходжу… Тот незначительный хмелек, что был в Мерзоне, окончательно и бесследно улетучился. Я же, прихлёбывал суп, неутомимо продолжал повышать свою политическую грамотность:

– А позапозавчера?… – В Болгарии разоблачена подпольная организация бывших жандармов, скрывавшихся под видом учителей… – Молодец, Аркадий! Давай выпьем, я вижу, ты на уровне политического момента, обстановку в мире улавливаешь. Один только еще вопросик у меня к тебе. Если знаешь – скажи.

Мне это интересно. Что завтра в газете будет напечатано? Он раздавленно скривился, старался улыбнуться изо всех сил, но получилась у него только затравленная уродливая гримаса. – Откуда ж мне знать, Павел Егорович, что завтра в газете напечатают? Прочтем и узнаем. – Не знаешь? – я огорченно развел руками. – Это плохо. Тогда я тебе скажу. Завтра будет напечатано, что наша славная боевая Контора закончила следствие по делу о крупном заговоре еврейских изменников, отщепенцев и сионистов, нагло выдававших себя за советских писателей и поэтов! Мерзон молчал. Самолеты за рекой взмыли в синий зенит, рассыпались и снова потекли к алой полоске горизонта, четко печатая по своду мира: «СЛАВА СТАЛИНУ!». – Ну, давай выпьем, Аркадий! – Чокнулся с ним, и он сглотнул водку, как слезу. -…А может, и не напечатают. Как там решат – в инстанциях. Но через несколько дней, сообщат в газетах или не сообщат – поскольку это не влияет, – их всех расстреляют:

Маркиша, Фефера, Квитко, Бергельсона, Гофштейна и всю остальную вашу литературную синагогу. Как ты это понимаешь? Он давился гландами, язык кляпом закупорил гортань, он сопел тяжелым носом, потом хрипло бормотнул:

– Товарищ Сталин указал, что по мере успехов социализма классовая борьба усиливается… – Вот именно! – воздел я указующий перст. – А какой следующий этап классовой борьбы наступит? А? Поведай мне свой соображения, друг Аркадий! Впервые за весь вечер он посмотрел мне прямо в глаза и тихо сказал:

– Мы. Я захохотал и помахал у Него перед носом пальчиком:

– Ошибаешься. Для вашего брата, сотрудников еврейской национальности, много чести – отдельный этап вам выделять! Все будет решено в рабочем порядке. А вот действительно следующий этап – это всенародное дело врачей-убийц, врачеи-отравителей, изуверов, чудовищ, извергов, покусившихся на него… – и показал ему на строй самолетов, будто плавившихся в кровавой полосе догорающей зари. – Зачем вы мне все это говорите? – спросил Мерзон с мукой через закушенную губу.

– Затем, что наш верный товарищ и боевой соратник майор Лютостанскии утверждлет, будто есть евреи и есть жиды. С жидами, он считает, вопрос простой. А евреев он предлагает оставить, но они должны доказать свою верность нашему общему делу. И его точку зрения поддержало руководство.

– Как же нам еще-то доказать свою верность? – устало усмехнулся Мерзон.

– Высокой клятвой крови… Он смотрел на меня широко открытыми, непонимающими глазами, и от этого его пронзительное лицо носатого прохиндея выглядело глуповатым. – Начальство согласилось с предложением Лютостанского, чтобы твоих земляков, так называемых писателей, расстреливал не конвойный взвод, а сводный отряд добровольцев, которые хотят доказать свою верность.

Это и есть настоящая клятва крови. С Мерзоном произошла странная штука, которой я никогда раньше не видел. Он стал потеть. Струйки пота текли из-под «парховизма» по лбу, по вислому мясистому носу, по щекам. Они стекали на воротник его светлого коверкотового пиджака, и ткань чернела и набухала от этой секреторной влаги так, будто я поливал его из кувшина. Тик свел глаз, и трясся старушечий рот. Тяжелые капли срывались с носа, с подбородка и четко щелкали о газетный лист. О непостижимость исполнительного дара игры на человечьих нервах! Ощущение натянутости струн, властный удар смычка угрозы и заманивающее пиццикато надежды! Неведомые миру Хейфецы и Ойстрахи, сыгравшие незабываемые и навсегда забытые драматические сочинения на лопнувших струнах исчезнувших навсегда инструментов… Музыка сфер. Беззвучная гармония страха и нелепой веры. Веры ни во что. И интуиция маэстро-виртуоза подсказала мне, что именно здесь, на этом месте импровизируемой мной композиции, должны быть вслед за оглуштельным аккордом сердечных литавр смена темпа, падение тока, поворот темы. – Ты понимаешь, что Лютостанскии – это твоя погибель? Он твой ангел смерти. Ты это усекаешь? Мерзон пожал плечами. Я вел соло – его партия не требовала ответа. Да и не мог он мне ничего ответить, и в ответе его я не нуждался – мы оба были профессионалами.

– Вижу я, Мерзон, что не нравится тебе клятва крови. Вижу. Не хочешь ты стрелять своих евреев-сочинителей. Не хочешь доказывать верность. Не хочешь…

Он молчал. Молчал и обильно, устрашающе потел, обливался ручьями липкого пота. А может, из него так душа вон выходила. Или, наоборот, он с духом собирался. Я спросил: