Аркадий Вайнер - Евангелие от Палача

– Явишься ко мне послезавтра в три пополуночи!

– Слушаюсь! – вытянулся я.

– Пашку Мешика вызову из Киева. Устрою вам очную ставочку. Если выйдет так, как ты тут доказывал, шей полковничью папаху… А не выйдет – тогда… Он не сказал, что тогда будет. И мне ни к чему было спрашивать. Догадывался…

Я и получил полковничью папаху – серую, каракулевую. Только не послезавтра, а через два года. Из рук совсем другого хозяина страхового общества России.

Выслужили мы все-таки с Минькой татарский подарок – ременный кнут и баранью шапку.

Обманули, как ребенка.

Снился долгий, красочный и страшный сон, очень долгий – почти целая жизнь, потом очнулся – и нет в руках кнута, и не покрытая папахой голова зябнет от тоскливого ужаса. Лед под ложечкой и сверлящее кипение за грудиной. И Магнуст напротив, вечный, неистребимый, неотвязный – жидовская зараза. – Мы уже почти пять часов пируем, – сказал я. – Сыт. По горло. – Неудивительно, – согласился Магнуст – Яства для нашего пира собирали тридцать лет… – А вы за один обед хотели бы выесть меня? Как рака из панциря… – Нет… – покачал он головой. – Чего же вам надо? Магнуст взял с приставного столика бутылку минеральной воды, откупорил, налил, бросил в стакан какую-то белую шипучую таблетку, посмотрел на свет, сделал несколько неспешных глотков и тихо сообщил:

– Ваше публичное раскаяние. Я махнул рукой:

– Во-первых, публичное раскаяние не бывает искренним. Настоящее раскаяние – штука интимная. А во-вторых – мне не в чем каяться. Я ни в чем не виновен. Лично я – не виновен… И шкодница-память вдруг ехидно вытолкнула наверх непрошеное, давно забытое…

…Высохшая от старости черная грузинская бабка ползет на коленях по Анагской улице. Толпа ротозеев с тбилисского Сабуртало глазеет в отдалении: качают головами, цокают языками, а женщины гортанно кричат и плачут.

Несколько бледных милиционеров идут за старухой следом, упрашивают вернуться домой, но пальцем притронуться к ней боятся. А она их не слушает, ползёт по улице, плавно поднимающейся к церкви Святого Пантелеймона, громко молит народ простить ее, а Христа Спасителя – помиловать. Простить и помиловать за злодеяния единственного ее сына, плоть от плоти, – царствующего в Москве члена Полтбюро батоно Лаврентия… На церковной паперти начальник Тбилисского управления МГБ полковник Начкебия стал перед старухой на колени и умоляя вернуться в дом не позорить своего великого сына и не сиротить детей самого Начкебии – за этот жуткий спектакль, который смотрел весь город… Лишь после долгой покаянной молитвы удалось загнать бабку в дом, и с тех пор раскаяние Лаврентиевой мамы стало действительно интимным делом, поскольку больше ее никто и никогда не видел…

Магнуст отпил еще немного своей дезинфицированной минералочки, задумчиво переспросил:

– Не виноваты? Вы не виноваты?… Покачал головой и эпически констатировал:

– Тогда вас будут судить без вашего раскаяния… – Не дамся!

– заверил я твердо. – Кишка у вас тонка! Я свою жизнь так просто не отдам.

Он усмехнулся и сказал:

– Давно замечено, что субъекты, подобные вам, ценят свою жизнь тем сильнее, чем больше убивают сами. – А вы как думали? Наш замечательный пролетарский трибун Максим Горький недаром сказал: «Если я не за себя, то кто же за меня?»

– Позвольте вас разочаровать: незадолго до Горького – примерно два тысячелетия назад – это сказал наш великий законоучитель Гиллель: «Им эйн ани ли, ми ли?». И сказал он это совсем по другому поводу.

Не то чтобы я обиделся за пролетарского гуманиста-плагиатора, но уж как-то невыносимо противно стало мне зловещее еврейское всезнайство Магнуста, и сказал я ему:

– Мне на вашего Гиллеля плевать. И на Горького – тем более. Я сам по себе. Я – за себя! Смотрел он на меня, падло, щурился, усмехался, головой покачивал. Потом заметил серьезно:

– Я это приветствую. Богиня Иштар заповедовала: каждый грешник пусть сам ответит за свои грехи. Вот народец, едрена корень! Каждый – и фарисей и книжник одновременно. – Пожалуйста, я готов ответить на все обвинения и любые претензии, – сказал я. – Но не государствам, не общественным организациям, не синагогам и не самозваным представителям! Лично! Пусть пострадавший от меня предъявляет мне иск – лично! Тогда поговорим… – Я предъявляю вам личный иск, – быстро и тихо сказал Магнуст. – Вы? Вы? – Я даже засмеялся. Его нахальство было похоже на сумасшествие. – Вы-то какое к нам имеете отношение? – Я предъявляю вам иск в заговоре и убийстве моего деда Элиэйзера Аврума Нанноса…

Дед. Как говорила моя теща Фира Лурье: «Фар вус?» Почему? Почему – дед?

Какой еще дед? Что он плетет? Тоже мне, внучек хренов объявился! – Это что же выходит, – поинтересовался я. – Если ты мне теперь зять, значит, и Наннос мне родней доводится? – Выходит, что так. Хотя Элиэйзер Наннос, к счастью, этого предположить не мог. – Да и я, признаться, тоже о такой мэшпохе мечтать не смел… Хороша семейка – в жопу лазейка…

– И что, ты теперь пришел мстить?

– Нет, я пришел сделать свое дело, – твердо сказал Магнуст. – А в чем оно, твое дело? Вербануть полковника Конторы? – Нет. В этом смысле вы нас не интересуете. – Тогда чего ж тебе надо? – Чтобы никогда более – до конца этого мира – еврея нельзя было убить только за то, что он еврей.

– А-а… Ну-ну… Впрочем, Элиэйзер-то, во всяком случае, умер не из-за того, что он еврей!

– А из-за чего? – невинно спросил Магнуст. – Вы хоть помните, за что посадили Нанноса? За что сидел Наннос? Вообще-то это дурацкий вопрос: за что сидел? Можно спросить: почему? Или: для чего? А за что – это не вопрос. Там, кажется, речь шла о законспирированном сионистском подполье, о подготовке не то десанта в Литву, не то побега через границу. Ей-богу, не помню подробностей. Да и не имели они никакого значения… – Не помню, – честно признался я. – И слово «бриха» вы тоже не помните? – Нет. – Бриха – значит побег. Это исход из Европы в Палестину остатков недобитых в гитлеровской бойне евреев. Не припоминаете?

– Припоминаю, – кивнул я.

Припоминаю. Теперь, конечно, припоминаю. Лютостанский потому и доказывал, что лучше Нанноса нам не сыскать фигуры… Этих людей называли эмиссарами Эрец-Исроэл. По всей разорённой, распавшейся Европе рыскали боевые парни, сколачивали отряды, колонны, группы из сирот, вдов, стариков, инвалидов – всех выживших евреев – и вели их нелегально, без документов, без разрешений, вопреки запретам к их будущему жидовскому отечеству, к их придуманному национальному очагу. И вялые послевоенные правительства – от английского до румынского, от французского до польского, – будто предчувствуя, какую кашу из дерьма заварит мироиая жидова на этом очаге, и тайно соглашаясь с покойным фюрером Адольфом в том, что лучший национальный очаг для евреев – это крематорий, всячески запрещали деятельность палестинских эмиссаров, ловили их, штрафовали, интернировали, на год-два сажали в тюрьмы. А те не унимались: бегали из тюрем, давали взятки, контрабандно вывозили евреев из всех южных портов в свою обетованную Палестину, дундя неустанно, что, только собравшись в земле отцов – все вместе! – они не отдадут себя больше на смерть и поругание. И так эти жидюки боевые раздухарились, что забросили группу эмиссаров и к нам – в Бессарабию и Прибалтику. Мол, это не советская земля, а оккупированные территории, и местные евреи вправе выбрать себе местожительство. Сейчас это даже представить трудно – при современной-то границе дружбы с братскими социалистическими странами, запертой на тройной замок. Но тогда, в послевоенном брожении и неустроенности, вывели эти прохвосты из Бессарабии – через Румынию и Болгарию – несколько тысяч человек. А в Литве накололись… – Теперь вы вспомнили, из-за чего сидел в концлагере Элиэйзер Наннос? – терпеливо спрашивал Магнуст. Я вспомнил. И подумал, что в этом бесконечно долгом разговоре с Магнустом я превратился в странный инструмент – вроде механического пианино, в котором он медленно прокручивает свой мнемонический валик злопамятности и жажды мести, и с каждым оборотом крошечные штырьки и вмятинки этого валика насильно извлекают из меня визгливую мелодию ужасных воспоминаний о прошлой, навсегда ушедшей жизни. Оказывается, не навсегда. И не ушедшей. Длящейся. Он доказывает, что я – тот прошлый, далекий, молодой Кромешник, и я сегодняшний – усталый либерал, интеллигент, всем отпустивший все грехи и забывший все, – это, мол, один и тот же человек. Идея немилосердная, ненаучная, недиалектическая.