Аркадий Вайнер - Евангелие от Палача

– Рассказывали мне, что Пашка-то Мешик денщика совсем отстранил от чистки сапог. Только мадам министерша их чистит, чуть не языком блеск наводит и сама же ему их обувает. Это у нее епитимья такая. А Пашка, когда пьяный, хлещет ее голенищем по роже, приговаривает: «Эх ты, кусок старой б…, какого парня пришлось из-за тебя… Э-эх!…» Хмыкнул я неопределенно, а Виктор Семеныч подмигнул мне товарищески и, чтобы я не отдалялся слишком, не отплывал сверх меры от борта его державного корабля, подцепил меня багром своего сверхсознания, подтянул ближе:

– Смотри, Пашуня, в генералы выбьешься – не заводи себе прытких адъютантов. А то придется твоей евреечке сапоги генеральские полировать: ее гордыне – горечь хинная, а тебе – злоба лютая…

– Неодобрительно покачал головой и бросил – Ну ладно, свободен. Можешь идти… Почти до двери я дошел, пересекая необозримый кабинет, когда услышал за спиной негромкое:

– Прочитал я протокол допроса… этого… как его…

Когана… что ль? Я замер. И сердце в груди оборвалось и повисло в пустоте грудной клетки. Медленно-медленно обернулся, и показался мне Абакумов бесконечно далеким, будто смотрел я на него в перевернутый бинокль. -…Товар-малина, говна в нем половина… Этот следопыт наш… Рюмин… ба-альшой выдумщик… И усердие в нем не по уму… И, упреждая меня, сказал быстро:

– Ты-ы, надеюсь, не имеешь к этому делу отношении? – Самое что ни на есть отдаленное, – севшим от страха голосом пробормотал я. – Вот и не приближайся к нему на версту. Я сейчас домой поеду – пару часиков соснуть, потом вернусь и сам допрошу Когана. И Рюмина заодно. И если мне пархатый не подтвердит все доподлинно, я Рюмину язык через жопу вырву. – И, сжав кулак, показал, как будет выдирать Миньке язык. – Иди, я тебя вызову. Не помню, как промчался через приемную, длинный коридор, застланный алой дорожкой.

Лестница, марш вверх, площадка, еще вверх, еще, некогда ждать лифта, снова длинный коридор, оглушенный и слепой бег, немой распах двери рюминского кабинета – и валяющийся на полу без сознания Коган, и Минька над ним – бледный и растерянный. – Что?! – крикнул-выдохнул я. – Отказывается… – развел руками Рюмин. – Не подписывает ничего, жидяра гнусная… Он взял со стола графин и стал лить воду на голову Когана, и булькающая струя, смывая с лица кровяные затеки, разливалась на яично-желтом паркете бурой грязной жижей. Коган замычал, застонал протяжно, выныривая медленно из спасительной пустоты беспамятства, разлепил спекшиеся губы, распухшим багровым языком попытался поймать текущие по черному изуродованному лицу капли. Я с удивлением заметил у него во рту обе вставные челюсти, какши-то чудом уцелевшие за время столь долгого мордобития. – Миня, он должен подписать протокол, – сказал я, хотя надежды почти не оставалось. – Через пару часов тебя вызовет Абакумов, и, если Коган не подтвердит протокола, нам всем конец… -Как же так? выкатил Минька свои белые бельма на поросячьем рыле.Как это? Ты же сам говорил… – Говорил! Говорил! Кто тебя, идиотину, гнал с протоколом к министру? Да поздно сейчас рассуждать. Надо, чтобы он подписал… Коган очнулся совсем, приподнял голову, мутно посмотрел на нас и хрипло сказал:

– Господи… Господи… За что Ты меня… так… Отворилась дверь, и в кабинет заглянул Трефняк. Я махнул ему рукой: «Заходи!» – а сам присел на корточки рядом с Коганом и спросил:

– Моисей Борисович, вы меня хорошо слышите? Понимаете, что я вам говорю? Коган прикрыл веки. – За эти несколько дней вы уже многое поняли… – Я старался говорить спокойно и убедительно. – И вчера приняли единственно правильное решение чистосердечно признаться… Коган замотал головой. – Вы меня… замучили… – просипел он.

– Вы ошибаетесь, Моисей Борисович! Вы еще даже и не пригубили от чаши страданий! Ваши испытания – это лишь обработка. Ну, подготовка к разговору… Минька крикнул:

– Сейчас, пархатая рожа, сделаем тебе клизму из каустика с толченым стеклом! Я показал Миньке кулак, а Когану сообщил:

– Прошу вас, Моисей Борисович, не вынуждайте меня на крайние меры. У нас нет времени, и я поставлен перед необходимостью заставить вас говорить правду.

Уверяю вас, что вы даже не представляете, какие ждут вас муки. Одумайтесь, пока не поздно… Он схватился за горло и засипел снова:

– Горит… горит все… Боже мой милостивый… как горит… все внутри… Снегу… дайте глоток снегу… горит… снегу… тогда подпишу… – Ах ты, свинья лживая!

Собака грязная! – фальцетом завопил Минька. – Думаешь снова провести нас!

Горит у него! Да ты хоть сгори тут!… Но я видел, что выхода уже все равно нет, и приказал Трефняку:

– Неси снега! – Откуда? – удивился Трефняк. – От верблюда! Дурень, беги на улицы, зима небось… Трефняк беспомощно огляделся в поисках посуды, не нашел ничего подходящего, схватил стоящую в углу фаянсовую белую плевательницу и сказал:

– Нехай! С харкотиной тож зъист! И ушел. Окно туманилось серой слизью рассвета. Минька, снедаемый яростью и страхом, потерянно слонялся по кабинету, безнадежно приговаривал:

– Смотри, гадина, попробуй только не подписать – вытрясу поганый твой кошерный ливер… Это он себя так взбадривал. Потом подошел к внушительному полированному ящику радиоприемника «Мир», щелкнул выключателем, и глазок индикатора не успел налиться зеленью, как рванулся в комнату, буто из прорвы, бас Рейзена: Сатана там правит бал, Там правит бал! Сатана там правит бал… На земле весь род людской Чтит один кумир свяще-енный…

– Выключи! – крикнул я Миньке, и Мефистофель пропал с затухающим воплем – «Сатанатам… сатанатам…». – Моисей Борисович, давайте я вам помогу сесть за стол, сейчас принесут снегу, а вы пока подписывайте протокол… Коган снова приподнял голову, оглядел нас с Минькой прояснившимся глазом – одним левым, – потому что правый был закрыт чугунным кровоподтеком, и тихо, очень удивленно сказал:

– Какие… вы… молодые еще… парни… Втянул в себя воздух со свистом, закрыл глаз и забормотал еле слышно, будто себе что-то объяснял, только что понятое растолковывал: Молодые клетки… новообразования… у старых клеток нет этой бессмысленной… энергии уничтожения… метастазы… сама опухоль – в мозгу… вы будете расти… пожирать организм… людей, государство… пока не убьете его… тогда исчезнете сами… Пришел Трефняк с полной плевательницей снега – грязного с песком. -С тротуару… от сугроба набрал, – деловито пояснил он. И Коган долго лизал эту мусорную жижу, но глотать уже не мог, и она стекала у него из угла рта. Потом он выронил из рук плевательницу, она раскололась от удара, и снежная кашица смешалась ни полу с черной лужей от воды, вылитой Минькой из графина. А старик почлежал несколько мгновений недвижимо, и мы в растерянности замерли, не зная, что делать,пока он опять не поднял голову и не выплюнул на пол зубные протезы. – Не нужны больше – шепнул он-Умираю…