Морис Дрюон - Сильные мира сего

В это мгновение Симон, не рассчитав голоса, громко сказал Сильвене:

– Вы красивы, очень красивы, слишком красивы для нас! Вам и только вам принадлежит право выбрать музыку.

Скрипач, приняв величественный вид большого артиста, неожиданно перестал играть и сказал:

– Говорите, сударь, не стесняйтесь, я буду продолжать, когда вы кончите.

– Вы превосходно, великолепно играете, но, согласитесь, ведь красота, – и Симон указал на Сильвену, – тоже музыка, и не менее прекрасная, чем все творения Листа и Шопена.

– Симон! – воскликнула госпожа Этерлен.

– Чего, собственно говоря, от меня хотят? С каких это пор уже нельзя говорить того, что думаешь? Значит, искренности тоже нет места на земле! – возмутился Симон, приподнимаясь со стула. – Мы обязаны сказать ей, что она красива, пусть она это знает! А вы, вы просто ревнуете, и мне понятно почему. Ха-ха-ха! Но зато у вас есть утеха – ваши пресловутые воспоминания!

Он выкрикивал все это среди полной тишины, и ему даже нравилось, что он привлекает к себе внимание всего ресторана.

– Замолчите, Симон, прошу вас! – потребовала госпожа Этерлен.

– Ладно, ладно, молчу. Существуют вещи, которые вам недоступны. Их может понять только еще незнакомая женщина, – прибавил он, пожирая глазами Сильвену.

Щедрые чаевые умерили самолюбие скрипача, и он доиграл до конца венгерский вальс.

В зале опять вспыхнул свет, официанты принесли новые бутылки, и столик, только что походивший на уголок музея Гревена, вернулся к жизни. Все громко разговаривали, перебивая друг друга.

Нейдекер рвался домой. Сильвена спрашивала Симона:

– Вы еще не видели меня в новой роли? Приходите в театр, когда захочется. Моя ложа в вашем распоряжении.

Чувствуя себя предметом вожделения нескольких мужчин, она громко смеялась, поминутно встряхивала своими рыжими волосами и курила, выпуская длинные струйки дыма. У госпожи Этерлен на глаза навернулись слезы. Люлю Моблан, с трудом ворочая языком, неожиданно спросил:

– Лартуа! Хоть ты и академик, но, быть может, еще не все позабыл? В состоянии ли мужчина в пятьдесят восемь лет произвести на свет ребенка?

– Почему бы и нет? Это возможно и в более позднем возрасте, – ответил Лартуа, не сводя взгляда с Сильвены.

Молодая актриса, повернувшись к Симону, напевала мелодию песенки, которую исполнял оркестр.

– Ты слышишь, Сильвена? – многозначительно заметил Люлю. – Сам Лартуа утверждает, что я могу стать отцом ребенка. Он даже говорит, что сейчас у меня самый подходящий возраст. Я хочу от тебя ребенка, девочка!

Сильвена бросила на прославленного медика вопросительный взгляд, а затем пронзительно рассмеялась.

– Что ты тут нашла смешного? – обиделся Люлю. – Мое желание лишь свидетельствует о настоящей любви.

– Полно, Люлю, не говори глупостей.

– Почему глупостей? Или ты хочешь сказать, что…

Он побагровел и обозлился не на шутку. Сильвена поспешила поправить дело.

– Люлю, миленький, что с тобой? Я же нисколько не сомневаюсь, что ты можешь наградить меня ребенком! – проговорила она. – Но я-то не хочу ребенка. Что я с ним стану делать? Подумай о моей артистической карьере. А кроме того, дети – это дорогое удовольствие!

Она обняла Моблана за шею и стала к нему ластиться.

– Слушай, девочка, я хочу во что бы то ни стало насолить Шудлеру!.. Мне противно слушать, как он хвастает своими внуками… Ради одного этого… – хрипел Моблан. – Если ты мне родишь ребенка, я подарю тебе миллион.

Сильвена вздрогнула и бросила на него испытующий взгляд.

– Нет, нет, я вовсе не пьян, – настаивал Люлю, – я именно так и сказал: миллион франков, иначе говоря, пятьдесят тысяч луидоров. Сразу же, в день рождения младенца, наличными.

Он призвал в свидетели сидевших за столом.

– Слушайте все! – крикнул он. – Если эта крошка родит мне ребенка, я ей дарю миллион.

Громкие возгласы и смех слились в общий гул.

– Браво!

– Когда это произойдет?

– Кто будет крестным отцом?

Люлю самодовольно выпятил грудь и смеялся, показывая длинные желтые зубы.

– Напиши все это на бумаге, – попросила Сильвена, стараясь перекричать присутствующих.

– Вот именно, на бумаге, чтобы сохранился документ для архива! – завопил Симон. – Мне нравятся такие мужчины, как вы!

Он достал из кармана листок бумаги и смотрел, как Люлю Моблан пишет обязательство по всей форме.

Глаза у Симона заволокло туманом. Лица соседей расплывались, внезапно меняли очертания. Впрочем, он обращал теперь внимание лишь на Сильвену. Симон был в том состоянии, когда у пьяного возникают навязчивые желания и дьявольские планы их осуществления. Он хотел обладать этой девчонкой немедленно, этой же ночью, а потому твердо решил оставаться в обществе Люлю и Сильвены ровно столько, сколько потребуется. Лишь два обстоятельства могли остановить его: если он напьется в дым либо если дверь Сильвены захлопнется у него перед носом.

Сильвена спрятала листок в сумочку и, рассмеявшись неприятным, резким смехом, засунула кусочек льда за воротник Симона и взъерошила ему волосы.

Не один Симон вынашивал дьявольские планы в отношении Сильвены. Княгиня Тоцци внимательно следила за своим возлюбленным, которого била мелкая дрожь, и в каких-то темных целях старалась понять, испытывает ли он влечение к рыженькой.

Внезапно Тоцци наклонилась и что-то шепнула на ухо спутнику.

– Нет, я хочу домой, и все, – ответил он.

– Не к чему торопиться, ведь так или иначе сегодня ночью я буду с тобой, – пробормотала княгиня Тоцци.

– Я вовсе не этого хочу, ты сама отлично знаешь!

– Невежа! Ты мне за все заплатишь.

– А я тебя брошу, слышишь? Сегодня же брошу! Не желаю больше сносить рабство!

За соседним столиком сидела Анни Фере; она наблюдала за Сильвеной и думала: «Если б она осталась одна, я увела бы ее к себе, эту потаскушку! О, она еще когда-нибудь придет ко мне…»

Что касается Лартуа, то он, следуя своей привычной тактике, прикидывал, как устроить, чтобы на обратном пути остаться вдвоем с Сильвеной и проводить ее домой. «Впрочем, нет, ничего не получится, парочки уже составились. Отвратительный вечер, пустая трата времени!..»

Он знал, что через три дня найдет упоминание о себе в «Кри де Пари», и думал: «Глупо, ах, как глупо было приезжать сюда. Я чувствую себя еще более одиноким, чем раньше». Окружавшие его люди, наполовину или совсем утерявшие способность мыслить и рассуждать здраво, бормотали что-то невнятное, смеялись, кричали, спорили и все же – вопреки всем законам логики – понимали друг друга. Но его никто не понимал.

Сильвена и Симон с такой силой чокнулись, что бокал в руках Лашома разлетелся вдребезги. Пальцы его окрасились кровью, но он даже не обратил на это внимания. Чтобы не остаться в долгу, Сильвена разбила свой бокал о край стола. Официант с салфеткой в руке, согнувшись, подобрал осколки и вытер лужицу шампанского.