Антония Байетт - Обладать

Кристабель мне понравилась, по первому впечатлению. Она мала и стройна, с очень бледным лицом (возможно, эта бледность – из-за морских злоключений) и крупными белыми зубами. В первый вечер она ужинала с нами и сказала всего несколько слов. Я сидела рядом с ней и шепнула, что мечтаю писать стихи. Она отвечала: «Этот путь не сулит счастья, та fille». Я на это возразила, что только когда я пишу, я чувствую смысл жизни. Тогда она сказала: «Если это действительно так – к счастью для тебя или к несчастью – никакими словами я не сумею тебя разубедить».

В тот вечер ветер завывал и завывал, всё на одной и той же жалобной ноте, без конца, так что тело и душа начинали жаждать хотя бы минутного затишья; это затишье наступило только перед рассветом, когда я проснулась, как мне показалось спросонья, от tohu-bohu – от переполоха, от напора звуков, – а на самом деле от внезапного затишья, которое прозвучало как шум. Моя новая кузина, кажется, вовсе не спала в эту ночь и, спустившись к завтраку, имела вид такой измождённый, что мой отец настоял, чтоб она отдыхала у себя в комнате и пила малиновый отвар.

Я забыла упомянуть, что с собою она привезла огромного волкодава, которого зовут, если я верно расслышала, «Пёс Трей». Это бедное животное тоже намучилось в шторм и теперь ни за что не хочет вылезать из-под столика в спальне мисс Ла Мотт, лежит и лежит там, положив морду на передние лапы. Кузина Кристабель говорит, что когда погода исправится, пёс сможет бегать в Броселиандском лесу, ибо лес – его естественное место обитания…

– Кажется, это дельце стоит копнуть поглубже, – сказала Леонора. – А письмо я, оказывается, поняла почти правильно. Отправлюсь-ка я, пожалуй, в Нант – где он, кстати, находится? – знаю, что во Франции, но где именно? Посмотрю, что там за документы у доктора Ле Минье. Правда, я старинный французский слог не шибко разбираю. Придётся тебе поехать со мной, моя милая. А что, прекрасно проведём время! Ла Мотт, морская кухня, прогулки в Броселиандском лесу. Что скажешь?

– Как-нибудь потом, было бы чудесно, а сейчас мне нужно дописать доклад по метафоре для Йоркской конференции. Я застряла на месте, там есть некая загвоздка…

– Какая загвоздка? Выкладывай. Одна голова хорошо, а две лучше. Что за метафора?

Мод была в растерянности. Только-только удалось на время отвлечь Леонору от Кристабель, и вот уже хочешь не хочешь рассказывай про доклад, о котором сама имеешь пока самое смутное понятие – рос бы он лучше месяц-другой самостоятельно в темноте подсознания…

– Я ещё толком сама не знаю. Я пытаюсь провести аналогию между Мелюзиной и Медузой. У Фрейда высказана мысль, что голова Медузы – воплощение страха перед кастрацией, то есть воплощение женской сексуальности, которой не желают, а боятся.

– Слушай, чего расскажу! – сказала Леонора. – Получила я тут одно письмо из Германии, насчёт постановки «Фауста» Гёте. Представляешь, по сцене ползают отрезанные головы Гидры и произносят разные рассуждения. Я в последнее время заинтересовалась Гёте, ведь у него чего только нету – ewig weibliche [139] «Вечная женственность» (нем. ) – слова из заключительного хора в «Фаусте» Гёте. , фигура матери, ведьмы, сфинксы…

И Леонора разговорилась без удержу. Разговор её был презанятный. Мод с облегчением отметила, что от Бретани Леонора перешла к Гёте, от Гёте – к сексуальности в целом, от целого – к частностям, а именно к особенностям повадок двух своих мужей; на эту тему Леонора склонна была вещать со всею истовостью, чаще всего в тонах язвительного осуждения, и гораздо реже в тонах похвалы. И вроде бы уже нет ничего, думала Мод, чего она, Мод, не знала бы о слабостях и причудах, о тайных вожделениях и неосмотрительных проступках, о запахах и забавных звуковых сигналах, а также об извержениях словесных и иных – «первого задохлика» и «телесника-кудесника». Так думала Мод, но всякий раз оказывалась не права. Леонора, настолько же ненасытная в словесных проявлениях, как Клеопатра в любовных, сама себя растравляла и сама же удовлетворяла свою страсть, создавая, в жанре ораторства на темы постели, нескончаемую изустную летопись своей былой замужней жизни…

– А ты? – спросила вдруг Леонора. – Что происходит у тебя на любовном фронте? Ты сегодня какая-то неоткровенная.

– Прости. – Мод пожала плечами.

– Ладно, замяли. Продолжаю. Но я верно подметила, ты держишь свою сексуальную сферу за семью печатями. Я понимаю, этот гад Фергус Вулфф здорово тебя подкосил, но нельзя же уходить в полное подполье! Это выглядит как предательство. Тебе нужно раскрепоститься. Испробовать другие восхитительные возможности…

– Ты имеешь в виду женщин. Спасибо. Я сейчас пробую хранить целомудрие. Знаешь, мне нравится. Единственная беда, что отыщутся какие-нибудь слишком рьяные приверженцы и начнут всех силой обращать в эту веру. Ты, кстати, не пробовала, выражаясь по-старинному, жить в чистоте?

– Пробовала, целый месяц. Прошлой осенью. Сначала было очень приятно. Я буквально влюбилась сама в себя. Но потом подумала: любить себя – это нездорово. Лучше с кем-нибудь собой поделиться. Тут я и встретила Мэри-Лу. По-моему, доставлять радость и удовольствие другим – гораздо увлекательнее. Понимаешь, Мод, это свидетельствует о душевной щедрости, благородстве человека…

– Ну вот, ты тоже насильно хочешь обратить меня в свою веру. Пожалуйста, не надо, Леонора! Я счастлива и так.

– Что ж, хозяин барин, – проговорила Леонора невозмутимо. И тут же прибавила: – Между прочим, перед вылетом из Штатов я тебе звонила. Никто не знал, где ты. На кафедре сказали, что ты уехала куда-то на машине. С мужчиной!

– Кто сказал? Кто?

– Ну зачем же я буду выдавать. Надеюсь, ты хорошо провела время?

Мод, превратившись в точное подобие своей тёзки из поэмы лорда Альфреда Теннисона, про которую автор говорит: «Великолепно холодна, безжизненная безупречность», – процедила ледяным тоном:

– Да, спасибо. – И, поджав губы, ещё более бледная чем обычно, уставилась в пространство.

– Намёк понят, – сказала Леонора. – На эту территорию – ни шагу. Но я рада, что у тебя кто-то завёлся.

– Никто у меня не завёлся.

– Ладно, как тебе будет угодно.

Леонора долго плескалась в ванной Мод и оставила за собой лужицы воды на полу, раскрытые флаконы и несколько пряных запахов каких-то неведомых снадобий. Мод закрутила крышечки, подтёрла тряпкой лужицы и только потом приняла душ, задёрнув занавеску, от которой повеяло чужими сильными французскими духами – не то «Опиум», не то «Пуасон»?.. Когда же наконец она забралась в прохладную постель, послышалось шарканье босых ног, и в дверях появилась Леонора, обнажённая, если, конечно, не считать малозначительного и к тому же неподпоясанного халата алого шёлка.