Антония Байетт - Обладать

«Это было в тот год, когда ты написал о Лазаре».

«Да, Лазарь… Etiam si mortuus fuerit… [172] «Даже если умрёт…» (лат. ). В Синодальном издании: «Иисус сказал ей: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в меня, если и умрёт, оживёт…» (Евангелие от Иоанна, 11, 25). Как думаешь в сердце твоём – наша жизнь продолжается… после?..»

Склонив голову, она долго искала правдивый ответ:

«Нам это обетовано… люди столь дивные существа, каждый из нас неповторим… не может быть, чтоб мы исчезали, уходили в никуда. А вообще не знаю, Рандольф, не знаю…»

«Если нет ничего, я не буду… чувствовать холода. Но ты положи меня, слышишь, милая, положи меня на вольном воздухе… не хочу быть запертым в Вестминстерском аббатстве. Хочу лежать в вольной земле, на воздухе!.. Не плачь, Эллен. Ничего тут не переменишь. Всё правильно. Мне не жаль, как сложилась жизнь… ты меня понимаешь… Я жил…»

За пределами комнаты она сочиняла в голове письма.

«Я не могу отдать ему Вашего письма, он сейчас спокоен, почти счастлив, как могу я тревожить покой его души в этот час?»

«Имею Вам сообщить, что я всегда знала о ваших… о вашей?..» О чём? Об отношениях, о связи, о любви?..

«Хочу сообщить Вам, что мой муж рассказал мне, давным-давно, добровольно и честно, о своём чувстве к Вам, после чего это дело, понятое между нами, было отставлено навсегда как прошлое и понятое между нами».

Слова «понятое между нами» звучат как-то странно, но хорошо выражают смысл.

«Я Вам признательна за уверение, что Вы ничего обо мне не знаете. Могу и Вас заверить с подобной же искренностью, что не знаю в подробностях о Вас — лишь самое простое, как имя и проч., и что муж мой любил Вас, с его же слов».

Одна старуха отвечает другой. Другой, которая называет себя ведьмой из башни.

«Как можете Вы просить меня об этом, как можете вторгаться в нашу с ним жизнь, которой уж почти не осталось, в наш с ним мир, где мы добры друг к другу и связаны неизречимыми узами; как можете омрачать последние дни, не только его, но и мои последние дни, ведь он моё единственное счастье, и скоро я это счастье утрачу навеки, как Вы не понимаете, – я не могу отдать ему Ваше письмо!»

Но на бумаге она так и не написала ни строчки.

Она сидела возле него, искусно оплетая браслетку чёрного шёлка своими и его волосами. На груди у ней брошь, что он когда-то прислал ей в подарок из Уитби: в чёрном янтаре тонко вырезаны, седовато отблескивают розы Йорка. Волосы, седые или седоватые, отблескивают вот так же на чёрном шёлке…

«Браслет волос на костяном запястьи… Как вновь мою могилу отворят… – забормотал он. – Помнишь у Донна? [173] Строки из стихотворения «Реликвия». Это стихотворенье… мне всегда чудилось… оно наше… про нас с тобой… да-да…»

Это был один из плохих, тяжёлых дней. Редкие минуты ясности перемежались часами, когда его сознание словно странствовало где-то далеко – знать бы где?..

«Странная штука… сон. Можно оказаться… повсюду. Поля… сады… иные миры… Во сне у человека бывает… другая ипостась».

«Да, милый, наверное. Мы очень мало знаем о нашей собственной жизни. О собственном знании».

«Там, в летних полях… я её видел… поймал на взмах ресниц… Нужно было мне о ней… позаботиться. Но разве я мог? Я бы только ей повредил… Что это ты такое делаешь, Эллен?»

«Плету браслет. Из наших с тобой волос».

«У меня в часах. Её волосы. Скажи ей».

«Сказать ей что?»

«Не помню…» – Он снова закрыл глаза.

Действительно, в часах были волосы. Длинная изящная косица, бледно-золотистая. Аккуратно перевязанная светло-голубой ленточкой. Она положила её перед собою на стол…

«Имею сообщить Вам, что я давным-давно знаю о Вашем существованьи; мой муж рассказал мне, добровольно и честно, о своих чувствах к Вам…»

Напиши она эти слова, они были бы правдивы; но не отразили бы правды во всей её подлинности, полноте, со всеми оттенками той минуты, с предшествовавшими и последующими умалчиваньями, не отразили бы жизни, обратившейся в сплошную, недомолвку.

Как-то осенью 1859 года они сидели у камина в библиотеке. На столе в вазе были хризантемы, и ветка бука с листьями, точно выкованными из меди, и папоротник-орляк, чьи перья в помещении окрасились в причудливые тона шафрана, багреца и золота. Именно в ту пору он увлёкся стеклянными вивариями, и изучал превращение шелковичных червей; червям необходимо тепло, поэтому они нашли приют в этой, самой тёплой из комнат: уже, доказывая метаморфозу, выпростались из своих пухлых шершавых коконов на голых прутиках – невзрачные, желтовато-серые бабочки… Она переписывала «Сваммердама», а он, поглядывая на неё, ходил взад-вперёд по комнате, в задумчивости.

«Подожди, Эллен, не пиши. Я должен тебе кое-что сказать».

По сей день она помнила, как при этих его словах вся кровь бросилась ей в виски, как с уханьем застучало сердце, и одна лишь мысль пронзила мозг: не слушать, не слышать, не знать!..

«Может, не надо?..» – слабо проговорила она.

«Надо. Мы всегда были совершенно правдивы друг с другом, Эллен, что бы там ни было. Ты моя милая, моя дорогая жена, я тебя люблю…»

«Но?.. Но что? После такого начала обязательно следует „но“».

«Прошлый год я влюблён был в другую. То был род безумия. Я словно сделался одержим, мною будто обладали бесы. Затмение рассудка. Сперва мы просто переписывались… а потом… в Йоркшире… я там был не один».

«Я знаю».

Наступило молчание.

«Я знаю», – повторила она.

«Давно?» – спросил он и уронил гордую голову.

«Не очень давно. Не думай, что я сама догадалась или что-то заподозрила по твоим словам или поступкам. Мне доложили. Ко мне явилась одна особа. Смотри, что у меня есть для тебя, наверное, уж не чаял вернуть?»

Она откинула на петлях крышку своего столика и, извлекши оттуда первого «Сваммердама», как он был, в конверте с адресом: Мисс Ла Мотт, дом «Вифания», улица Горы Араратской, Ричмонд, – протянула ему со словами:

«По-моему, строфа о Яйце, давшем начало миру, в первоначальном виде лучше, чем нынешняя».

Вновь воцарилось молчание. Наконец он произнёс:

«Не расскажи я тебе… об этом… о мисс Ла Мотт, ты никогда бы и не вернула мне первый список?»

«Не знаю. Наверное, нет. Как бы я смогла? Но ты рассказал».

«Значит, мисс Перстчетт отдала его тебе?»

«Она мне писала дважды, а потом сама сюда явилась».

«Она тебя не оскорбила?»

Несчастная, обезумевшая женщина, с белым как мел лицом, нервически ходит по комнате в своих чистеньких поношенных ботинках, шурша невозможными юбками, которые все тогда носили, стискивает свои маленькие, сизые от прилива крови руки. Из-за очков в стальной оправе глядят голубые глаза, яркие, словно стеклянные осколки. Рыжеватые волосы… Оранжевые веснушки на бледной коже…