Антония Байетт - Обладать

Ваш на всю жизнь.

Милостивый государь.

Свершилось. ТАКОВА БЫЛА МОЯ ВОЛЯ. Я возгремела громом и объявила, что будет по-моему – и никаких вопросов – ни теперь ни впредь – я не потерплю. И это строжайшее повеление, как водится у подданных всякого тирана, принято с покорным вздохом.

Самое страшное позади, весь вред, какой мог нанести этот поступок, теперь нанесён – и не из-за Вашего своеволия, а чуточку из-за моего, ибо я была (да и сейчас ещё) в бешенстве.

Брат, преклонись ко мне.

Прости, что я Тебя тревожу, но уже недолго…

Покуда служит мне ещё мой голос

И слабый ум – благодарю за то,

Что ты сидел со мною в этой келье,

Где купол бел, как скорлупа яйца.

Я нынче, вылупившись, отойду —

Куда, в какой покойный светлый край —

То ведает приславшая тебя

Германская отшельница святая,

Предстательствующая за мою

Несчастную и немощную душу —

Что на короткий срок заточена

Под скорлупой, в усохшей оболочке —

Пред Тем, Кто, словно мальчуган, держа

Яйцо в пресветлой длани, отверзает

Его Своею Благодатью, чтобы

При незакатном Свете разглядеть,

Что в нём: лишь живоносная ли слизь

Иль ангела зародыш с пухом крыльев.

Что мне прозавещать? Я прежде мнил,

Что я богат – хоть думали иное.

Богатством были сотни три существ,

Чей облик сохранён моим искусством —

С любовию разъятые тела,

Как в Библии Натуры размещенны,

Чтоб мастерство её запечатлеть.

То в прошлом… Сделай милость, запиши:

Мои бумаги, перья пусть возьмёт

Единственный мой друг, мсье Тевено.

Он, истинный философ, оценил

Ума когда-то смелого открытья.

Я б микроскопы отказал ему —

Хоть медного «Гомункула»: подставку

С винтами, что держала линзы твёрдо —

Куда там человеческой руке, —

Чтоб созерцал всяк устремлённый к тайнам

Вне чувствами очерченных пределов

Волокна кисеи, ихора капли. [106] Ихор – в греч. мифологии – кровь богов.

Но проданы приборы, как не стало

Гроша на хлеб и молоко, хотя

Уж не варит иссохнувший желудок.

Пред Тевено в долгу я, но по дружбе

Пусть он простит. Так и пиши. Теперь

Прибавь для Антуанетты Буриньон

(Меня увещевавшей в час, когда я

Изверился в Его любви безмерной):

Ей и Ему вверяясь, обращаюсь

Лицом к стене глухой и оставляю

Мир вещный ради Вечного, который

Отшельница передо мной раскрыла,

Когда её в Германии сыскал я.

Засим пусть будет подпись: Сваммердам,

Год тысяча шестьсот осьмидесятый.

И возраст укажи мой: сорок три —

Воистину недолог век того,

Кто в щели, испещрившие кору

Вещественного, видел Бесконечность.

Не правда ли, жизнь – обретенье формы:

Из муравьиного яйца – личинка,

Та станет куколкой, а из неё —

Чудовищная самка, иль крылатый

Самец, или старательный работник.

Я – мошка мелкая, мирок мой мал,

И в малой малости я знаю толк:

В вещах и тварях жалких и ничтожных,

В безделках, эфемерах, куриозах.

Как славно в келье у тебя: бело,

И бедно, и безмолвно, и рука

К моим сухим губам подносит кружку

С водой… Благодарю.

Вот так же тесно —

Хоть и не пусто – было там, где я

Увидел свет, средь пыльных тайн природы:

Я в кабинете редкостей рождён.

Что мир явил младенческому взору?

Лишь чудом уместилась колыбель

В пространстве меж столов, шкафов и стульев,

Где как попало громоздились склянки

С притёртой пробкой, камни, кости, перья.

Там блюдо лунных камней вперемешку

С резными скарабеями, тут с полок

Заморские божки таращат глазки.

Русалка, заспиртованная в банке,

Скребёт стекло костлявыми перстами:

Кудель волос вкруг головы иссохшей,

Темнеет буро сморщенная грудь,

Хвост, стиснутый в стекле, как бы облит

Пожухшим лаком, только зубы белы.

На чашу римскую водружено,

Яйцо желтеет василиска, в угол

Задвинув мумию кота, всю в чёрных

Пеленах заскорузлых – не в такие ль

Свивальники тугие облекались

Тогда мои младенческие члены?

Пришла пора твоей руке одеть

Сей выползок в пелена гробовые,

Закрыть глаза, надсаженные долгим

Разглядыванием живых пылинок —

Глаза, чей первый блеск был отраженьем

Собрания пленительных диковин,

Свезенных отовсюду в Амстердам

Стараньями голландских капитанов:

Суда отважных сквозь туман и шквалы

К каким-каким ни хаживали землям —

Где пышет солнце жгучим медным зноем,

Где горы льда зелёного не тают,

Где преют в испарениях густых

Дремучие тропические чащи

И солнце пышных крон не проницает,

И люди никогда не видят света —

Лишь мимолётный серебристый луч,

Случается, зелёный мрак прорежет.

Ещё в далёком детстве я задумал

Богатствам этим роспись учинить:

Ранжировать, внести порядок, сделать

Их ближе человеку, разделив

По назначению их и по видам.

Что к медицине отнесу, что к мифам,

Отдельно амулеты (суеверья),

Отдельно минералы: ртуть, орлец,

Чем пользуют врачи от малярии.

Найду, как по разрядам разложить

И всё живое, чтобы птицы – к птицам,

У насекомых чтобы свой разряд.

Все яйца – от огромных, страусиных

До мягкокожистых, змеиной кладки, —

Кронциркулем обмерив, помещу

Перед тафтою в деревянных плошках.

Отец держал аптекарскую лавку

И поначалу радовался, видя,

К чему сызмлада сын душой стремится,

И будущее мне большое прочил.

Он мнил, что стану я творить добро,

Что славен буду меж людьми, что Богу

В угодность буду обличать неправду.

Когда же понял он, что вопреки

Его мечтам сын в стряпчие не метит,

В его глазах я стал врачом. «Кто лечит

Недуги тела, укрепляет душу», —

Рек сей благочестивый мудрый муж. —

«Весь век он будет есть и пить досыта.

Грех первородный всех обрек хворать,

Всем в лекаре нужда до самой смерти».

Меня ж влекло иное. Что причиной?

Ум въедливый или, быть может, чары

Заморских тех вещиц – убранства «детской»?

Началом анатомии я мыслил

Не сердце человека и не руки,

Но существа, чьи ткани много проще:

Букашки, мошки, червячки, жучки.

Что к жизни ключ? – Безглазый белый червь,

Питающийся человечьей плотью,

Снедаемый потом дворовой птицей,

Что человеку подадут на ужин —

И круг замкнётся. «Жизнь неразделима», —

Мне думалось. – «Разумный анатом

Начнёт с нижайшей из её ступеней,

Наиближайшей к Матери-Земле».

Не в этом ли причина? Или в том,

Что мною овладел мохнатый, чёрный