Ирина Верехтина - Длиннохвостый ара. Кухонно-социальная дрр-рама

– Адаптация прошла успешно, теперь точно не сдохнет, проживёт свои триста лет, – сказал явившийся на шум Олег.

Для пятнадцатилетней Таньки наступила новая жизнь: попугая требовалось научить говорить, и девочка энергично взялась за дело, чувствуя себя педагогом – с солидным стажем и опытом. За три дня Танька, что называется, отболтала язык. В горле саднило, язык тяжело ворочался во рту и просил пощады. Танька исчерпала все возможные темы общения и устала сама от себя. Ара упрямо молчал и невозмутимо смотрел на Таньку круглыми бусинами глаз – ей казалось, с издёвкой.

Находчивая Танька сменила тактику: приходя из школы, включала на кухне телевизор и со спокойной совестью уходила к себе. Но ара оказался умнее: на телевизор не реагировал, косил на Таньку пытливым глазом и молчал. Требуется живой голос, – поняла Танька. И решая за кухонным столом задачки по алгебре, распевала «Как твои дела» Юлии Савичевой, «Googoosha» Максима Фадеева, «Как я буду без тебя» Кристины Орбакайте и арию Джильды из оперы «Риголетто», которая у неё получалась не хуже, чем у Марии Каллас. Таньке казалось, даже лучше.

Ара оказался настоящим ценителем – щёлкал клювом, изображая аплодисменты, и восторженно орал: «Арра, арра!» (Таньке слышалось «браво!») – словно скрежетал железом о железо. Причём железо было – ржавым. Ему могли бы позавидовать болельщики «Спартака», не говоря уже о болельщиках «Динамо», те вообще отдыхали.

– Это он так поёт! Говорить не может, зато петь научится! – радовалась Танька. – А что не в голосе и скрежещет так, что хочется бежать с кухни без оглядки, – как может, так и поёт. Не всем же… Вот взять хотя бы «Фабрику звёзд», те вообще… Хуже ара!

– Скрра! – подтвердил попугай.

Через неделю Танька не то, что петь,– говорить не могла, хрипела и кашляла. Нина пришла дочке на помощь, взывая к совести ара на витиевато-изящном французском, потом на музыкально-мелодичном итальянском, и под конец на непередаваемом русском, с употреблением грубых бранных просторечий и беспардонных арготизмов.

Олег с Танькой покатывались со смеху. Ара не смеялся и даже не кричал своё «арра» – то ли был тупым и не понимал юмора, то ли из упрямства. Способностей к языкам у ара не обнаружилось, петь он тоже не научился, и на общем собрании семьи единогласно был признан необучаемым.

«Век живи, век учись! Не знал, что среди попугаев бывают олигофрены» – изрёк Олег, и на обучении ара иностранным языкам был поставлен жирный крест.

Словно в отместку, ара удивил домашних, громко откашлявшись Танькиным голосом. Над Танькой смеялись несколько дней, и она обиделась – на родителей и на попугая. И не смея дерзить родителям, отыгралась на своём питомце, назвав его при всех дураком и попкой. Ара возмущенно откашлялся и заявил: «Арра, арра!». Родители умирали от смеха – им, как и Таньке, послышалось «Дурра, дурра».

Танька приходила из школы, наполняла кормушку зерном, меняла воду в поилке, убирала и чистила клетку – и угрюмо молчала. Общаться с попугаем не хотелось.

Верь – не верь в приметы, а високосный год он и есть високосный, то есть, хорошего не жди, жди неприятностей. Сапагины в приметы не верили, но вот – поди ж ты! – в доме, где жили Глинские, сразу после новогодних праздников взялись красить стены в подъездах. Это называлось «косметический ремонт». Краску рабочие не разводили, накладывали толстым слоем, она долго не высыхала, и в подъезде стояла ужасная вонь, просачиваясь в квартиры… Дабы продлить удовольствие жильцов, которые – дождались-таки обещанного ремонта, подъезды красили в несколько приёмов, словно нарочно подбирая мрачные, угнетающие психику цвета: сначала покрасили стены – серо-зелёным, потом плинтуса – густо-коричневым, потом стены и двери лифта – серым. После чего наступила очередь потолков. Ремонту не предвиделось конца… Двадцать третье февраля отмечали опять у Сапагиных, хотя была очередь Глинских.

Нина ворчала и злилась: у всех праздник, а она весь день на кухне, одна готовит праздничный ужин на шестерых. Из Таньки – какая помощница?

Это она зря: строптивая Танька послушно сделала всё, что ей было поручено: наколола орехов, почистила и выпотрошила рыбу (мама запечёт её с кизиловой подливой), натёрла на тёрке горку твёрдого сыра, истолкла в ступке целую головку чеснока, которым тщательно обмазала вымытые и обсушенные бумажными полотенцами тушки цыплят – в количестве шести. Ещё одну чесночную головку очистила и истолкла вместе с орехами – для соуса.

Потом прокрутила в мясорубке фарш (два раза, чтобы таял на языке). Вымытую под сильной струёй воды зелень мелко искрошила керамическим ножом. Раскатав тесто деревянной скалкой в тонкий пласт, резала его стеклянным стаканом на идеально ровные окружности и вместе с матерью лепила пирожки. При этом обе проклинали этот день и Глинских, ради которых и устроена эта возня и которые вряд ли это оценят: привыкли, понимаешь, в ресторанах… Вот туда и шли бы! (Проклинали, впрочем, беззлобно, радуясь в глубине души гостям, без которых – какой праздник, никакого!)

Доверить дочери процесс жарки (в кипящем оливковом масле, которое шипело и брызгалось, а пирожки приобретали коричневато-подгорелый оттенок, если их вовремя не перевернуть, или оставались анемично-бледными, если перевернуть слишком рано) – доверить Таньке пирожки Нина не могла ни под каким видом, да Танька и не просила. И была наконец отпущена на волю, чем и воспользовалась, исчезнув из дома с быстротой молнии.

Инна, как подруга, могла бы прийти пораньше и помочь, так нет – явилась под руку с мужем, при всём параде, ослепительная и красивая, а Нина, наспех переодевшись и распустив скрученные в тугой узел волосы, не успела умыться и совершенно забыла о туфлях. Так и открыла дверь – с испачканными мукой щеками и в стоптанных тапках. Инна посмотрела на её тапки и криво усмехнулась, и вот эту усмешку Нина ей не простила.

Инна вовсе не думала над ней смеяться, но уж больно комично выглядела Нинка – в серебряном вечернем платье, с серебряной заколкой в чёрных как ночь волосах и в рыжих тапках с собачьими вислоухими мордами. И бледная как смерть. Инна хотела поцеловать подругу в щёку, но испугалась – этой покойницкой бледности. Машинально коснулась рукой Нининой щеки – «бледность» осталась на Инкиной ладони, а щека обрела свой прежний вид.

Инна достала из сумочки платок, деловито на него поплевала и вытерла подруге щёки. Нина покраснела и сказала: «Я это… умыться хотела, а тут звонят, открываю – а это вы, явились не запылились». Инна подумала, что они-то не запылились, а запылилась как раз Нинка, да так, что напугала своих гостей…