Ирина Верехтина - Обида

Томка долго лежала без сна, глядя черноту за окном. Такая же непроглядная ночь была на душе у Томки… Скрипнула дверь, и в комнату боком протиснулся сын.

– Мам, не спишь? Не спишь, я же знаю. Мам, ну прости, я тебе наговорил вчера, настроение испортил. Ноя же не бревно какое—нибудь, я же вижу, что ты сама не своя пришла. Ну что случилось—то, мам? Ну, скажи! Я ведь твой сын, я всё пойму, и ругаться с тобой не буду. Никогда не буду, мама!

– Ты всегда меня за походы ругал, как же ты не будешь? – вздохнула Томка. – Ругай, что ж теперь…

– Мам, ну сказал же – не буду, значит, не буду. Рассказывай.

И Томка, путаясь в деталях и стараясь не вдаваться в подробности, начала:

– Был у меня в юности друг, Павлом звали. Я тогда молодая была, незамужняя ещё, а тебя ещё не было…

– А где же я был? – встрял Генка как маленький.

– Не родился ещё, – улыбнулась мать.

– Ааа.

… Долго-долго рассказывала Томка. Сын слушал, обняв её за плечи и не перебивал. А когда Томка с тяжелым вздохом закончила рассказ: «Вот же Колька гад! Обожрался, обосрался – и всю любовь, всю жизнь обосрал нам с Пашкой!» – Генка хлопнул себя по ляжкам и зашёлся безудержным смехом:

– Ох-хо-хо! Да чтоб жизнь обосрать – говна не хватит, это сколько ж надо съесть… Ах-ха-ха! А-аа-ха-ха-ха-аа… Ну ты, мать, скажешь! Вы, ребята, даёте!

– Да говна-то хватило, он же весь день трескал, – возразила любившая поспорить Томка. – Юбилей отмечал. И весь лес потом обосрал, все овраги обгадил, – сочиняла Томка на ходу, – а Пашка его искать пошёл…

Не выдержав, Томка начала звонко вторить сыну, сложившемуся пополам от смеха. Прибежала проснувшаяся Света, смотрела удивлённо. А Генка с Томкой сидели рядышком на кровати, обнявшись и хохоча…

В выходной Томка встала спозаранку (тесто ночью ставила, подошло три раза) и напекла пирогов – кто с чем любил: Генке с мясом, Светланке с яблоками, внучке с маком и с изюмчиком. Заботливо накрыла блюда с пирогами чистым полотенцем и, собрав в узелок по пирожку с каждого блюда, поехала к мужу.

На кладбище трава сверкала росой и заливисто перекликались птицы. Совсем как на речке Берёзовке – некстати вспомнилось Томке. На Толиной могилке лежали две свежие гвоздики. – «Та принесла! – царапнуло Томкино сердце. – Любила она его. Помнит. Цветы приносит…»

А она, Томка, не любила разве? – Томка разлепила губы, хотела сказать Толе, что любила и сейчас ещё любит, но губы не послушались, задрожали, и Томка всхлипнула…

Плакала долго, и слезами словно бы смыло с её души что—то недоброе, наносное, чужое. И ей стало легче. Нашарила в кармане чистый платок, вытерла лицо, расстелила на могилке вышитую нарядную салфетку. Достала бутылку водки, всклянь налила принесённые две рюмки.

Раскладывая на салфетке пироги, тихо говорила мужу: «Ты уж прости, Толя, что не приходила. Вот – пирожков принесла… Тебе пекла, не Пашке! Ну его совсем, Пашку-то. Ничего у нас серьёзного не было, баловство одно. А с тобой… С тобой было, да я не понимала тогда. Дура я была, Толя! А живём мы ничего, хорошо живём. И сына хорошего вырастили, Светланка за ним как за каменной стеной. Спасибо тебе, Толенька, за сына и за всё за всё! Спи, Толя, спокойно, я от тебя теперь – никуда. Ты мне мужем как был, так и остался!»

Тёплым ветерком словно по щеке погладило Томку – ласково так, бережно… Толя! Простил.

С кладбища она возвращалась лёгкой походкой, напевая в такт шагам. Все обиды, все горести ушли и забылись – словно кто-то отпустил Томку, вернув ей саму себя. Быстрые, не знающие усталости ноги несли Томку домой. Там ждала её семья, без которой Томке и жить было незачем. И внучка Рита. И Света с Генкой. А ведь это и есть счастье, когда тебя где-то ждут! – подумала Томка, и искорки вспыхнули в её глазах. – «Иду уж, иду» – счастливо улыбнулась Томка. И обида, колючей льдинкой застрявшая в сердце, под жаркими лучами Томкиных глаз растаяла без следа.