Маша Трауб - Плохая дочь

Соседки сокрушенно качали головами. Мол, Рита еще молодая, рано ей с ума сходить. Лучше бы уж кричала, плакала, легче бы стало, чем так замороженной сидеть и нитки мотать. И никто из женщин не заподозрил главного. Не понял, почему Мадинина мать застыла, перестала жить и дала обет молчания.

Никто не догадался, что тетя Рита приняла смерть старшей дочери как должное, неизбежное. Как принесенную жертву.

Рождение и смерть в моем детстве всегда лежали на одной чаше весов. «Стеллочка пришла на смену дяде Володе», «Алик умер, а ему на смену пришел Берти». В деревне, где я выросла, верили в то, что новая жизнь зарождается, если господь забирает старую. Когда в семье умирал прадед или дед, все молодые женщины рода – от невесток до внучек и правнучек – ждали наступления беременности. Дух умершего должен был войти в душу младенца и уступить ему место на этом свете. Если умирал молодой, талантливый мужчина или женщина, славящаяся красотой, добротой, старики упорно твердили: «Значит, понадобились на том свете». И это «понадобились» никак не расшифровывалось. Вопросы: «Почему именно моя дочь?», «За что меня так наказывает господь, что забирает единственного сына?» – считались неуместными, даже неприличными. Их женщина могла прокричать в подушку. Так, чтобы ее не слышали соседки. Эти вопросы они могли выплакать со слезами. Но не дай бог произнести их вслух. Это означало навести проклятье на весь род. Тогда судьба начнет забирать без всякого разбора и очередности.

Тетя Рита вышла из зимней кухни, когда уже невозможно было скрывать очевидное – она носила еще одного ребенка. Все собиралась сообщить мужу, но никак не решалась. Еще трое младших детей подрастали – две девочки и мальчик. Мадина была старшей. Ни одна из сестер даже близко не могла сравниться с Мадиной – ни в красоте, ни в умении. Всем – фигурой, внешностью – они пошли в отца: крепко сбитые, с волевыми подбородками, упрямые. Сын, Тамик, пошел в мать и старшую сестру: нежный, тонкий, красивый не мужской красотой мальчик. Мадина надеялась, что с возрастом Тамик утратит нежность, припухлость в губах. А тонкие скулы прикроет грубая щетина. Мужчине зачем красота? Неприлично даже. Но так распорядились природа и гены, отдав тяжелые черты лица, широкую кость, короткие и уверенные щиколотки девочкам и наградив Тамика огромными глазами с длиннющими ресницами, узкими бедрами, длинными ногами и руками, которым любая девушка могла позавидовать. Муж тети Риты, восхищавшийся старшей дочерью, сторонился сына. Пугался его красоты и нежности. Придирался к мальчику по мелочам. Тамик прибегал на зимнюю кухню к матери и плакал. Она мотала очередной клубок шерсти. Мальчик ложился ей на колени и засыпал. Они оба перебрались в крошечную зимнюю кухню, где стоял старый топчан. Рита укладывала сына и ложилась рядом. В те ночи она спала. Когда Тамик не прибегал или когда отец запрещал ему заходить к матери и велел ложиться спать в своей кровати, тетя Рита не могла сомкнуть глаз.

Тамик первым догадался, что у него скоро появится младший брат или сестра. Он первый почувствовал, как сквозь материнский живот пинается ребенок. И он же предсказал матери, что родится мальчик. Сестры у него есть, а брата нет. Пусть мама родит Тамику брата. Мальчик никому не рассказал, что мама носит ребенка. И все чаще оставался с матерью – гладил живот, показывал игрушки, возил по животу машинки. Разговаривал с братом, рассказывая, что его ждет – отец привез цыплят, они смешные, по двору бегают. Кошка котят родила, четырех. Один черный полностью, другой с черными лапками, третий на пирата похож – с черным глазом, а четвертый разноцветный. Самый красивый. Велосипед сломался, но папа обещал починить. Через некоторое время Тамик притащил на зимнюю кухню разноцветного котенка, и они спали на топчане уже втроем, то есть вчетвером. Тетя Рита одной рукой приглаживала вихры Тамика – достались же мальчику такие волосы, тьфу на него, лучше бы девочкой родился, – а другой гладила котенка, названного Жориком. Тамик сопел и обнимал материнский живот с одной стороны, Жорик – с другой. Тетя Рита не спала, боясь повернуться, улечься поудобнее. Утром она открывала дверь кухоньки и выпускала сына с котенком – завтракать, бегать по двору, играть. После чего ложилась спать.

Она давно перепутала день с ночью. В ее жизни появились странные ритуалы. Сидела, слушая, когда хлопнут двери ворот – значит, муж уехал на работу. Потом выглядывала в окно, осторожно отодвинув занавеску. Дождавшись, когда во дворе наступит тишина, тетя Рита пробиралась в дом. Она видела, что дочери справляются – двор подметен, полы вымыты, постели заправлены. Тетя Рита пробиралась в комнату Мадины, где стоял книжный шкаф. Доставала книжки, которые хотела почитать на ночь Тамику. Сначала садилась на кровать дочери, потом ложилась – спину ломило. Но не спала, лишь дремала. Если слышала, что кто-то подходит к воротам, собирала книжки, брала что-то из вещей дочери и бегом возвращалась на зимнюю кухню. После чего ложилась и наконец засыпала спокойно, глубоко, положив на грудь Мадинину любимую блузку или засунув под подушку ее платье. Проснувшись, она умывалась, приводила себя в порядок и брала в руки клубок. Все нитки давно были перемотаны по многу раз, все пуговицы перебраны, но тетя Рита знала, что сейчас придет одна из дочерей и принесет еды. Она хотела, чтобы дочь видела ее в привычном состоянии, о чем сообщила бы отцу – мама сидит, все хорошо, да, все еще мотает клубки. Клубки на коленях позволяли скрывать беременность. Вечером прибегал Тамик. И уже через минуту под дверью начинал мяукать Жорик, которого официально оставили жить в доме, рядом с мамой, но котенок не хотел жить в курятнике, а бежал на зимнюю кухню.

Вечером тетя Рита читала Тамику, учила с ним буквы, цифры. Но набегавшийся за день мальчик ждал, когда мама скажет, что пора ложиться. Он плюхался к стенке, обнимал материнский живот рукой и тут же засыпал. Жорик урчал на всю кухню, закинув на живот тети Риты все лапы. Тетя Рита лежала, рассматривая потолок. Она чувствовала, как Тамик глубоко спит. Ощущала его коленки и ступни, тяжелые во сне и легкие, почти невесомые, как у кузнечика тонкие и с виду хрупкие, когда он бегал по двору. Если ребенок в животе пинался со стороны котенка, Жорик слегка выпускал когти и щекотал живот. Если ребенок пинался со стороны Тамика, тот улыбался во сне.

Но никому, тем более маленькому сыну, Мадина не могла признаться, что у нее нет сил на новую беременность. Она не хотела отдавать такую дорогую, жестокую, немыслимую для матери плату – жизнь старшей, самой любимой дочери за жизнь еще не рожденного ребенка. Как не могла прокричать, что не ждала этого «последыша», не хотела его вовсе. И если бы предоставилась возможность обменять этого ребенка в животе на жизнь Мадины, обменяла бы, не задумываясь. Да, так нельзя не то что говорить, даже думать. Мать не может устать от детей, не может не радоваться новой беременности. Тетю Риту никто бы не понял. Она и сама себя не понимала, кляла за подобные мысли, за то, что допускала их в свою бедную, несчастную голову. За то, что, пусть мысленно, дозволяла себе подобный торг – старшую за нерожденного. Тетя Рита, добровольно заперев себя на зимней кухне, придумав себе ритуалы, которые позволяли ей покинуть темницу, знала точно – новый ребенок пришел на смену Мадине. И тогда она решила принять обет молчания. Если она ни слова не произнесет до родов, судьба не потребует от нее других жертв. Если она, мать, онемеет, то больше никто из ее детей не умрет.