Виктория Токарева - День второй

— Этот актёр, которому вы все хлопаете, три дня назад ударил женщину, и она сейчас лежит в больнице с сотрясением мозга.

Настала пауза. Потом раздался свист, улюлюканье. Самаркандцы — народ наивный и темпераментный, как сицилийцы, и в зале разразился скандал, вполне итальянский.

Д'Артаньян больше не решался выйти на сцену, боялся, что в него чем-нибудь кинут.

Скандал, как пожар, перекинулся на город. Узнали все обыватели и все начальство. И вот тогда Прима со своим мужем, с цветами, фруктами и виноватыми лицами явилась к Лие в больницу. Прима плакала и просила понять. Муж не плакал, сдержанно сглатывал скупые мужские слезы. И Лия чувствовала себя почти мучительницей, так как являлась причиной этих слез. Теперь от неё зависело: останутся они в театре и вообще в городе или побредут, как калики перехожие, перекинув за спину котомочку и взяв за руки двух маленьких детей.

Лия выписалась из больницы. Вызвала меня из Москвы. И вот мы решаем вопрос вопросов. Я замечаю, что Лия бледна, с обширными синяками под глазами. Нравственные и физические мучения соединились воедино.

— Что делать? — спросила Лия, проникая в меня глазами.

— Ничего не делать. Твоё великодушие достанет их больше, чем твоя злобность.

— Их ничего не достанет. Знаешь, что такое бессовестные люди? Это люди, у которых нет совести. Вот у них её и нет.

— У них нет, а у тебя есть.

— Но если я спущу, другой спустит, они же разрастутся, как пенициллиновые грибы.

Я чувствую, как змея мстительности поднимает голову и затыкает мне горло. Но я усилием воли надавливаю на эту голову.

Не надо ни мстить, ни уходить из жизни, что тоже месть. Не надо кончать с собой и с ними. Они сами с собой покончат. Умереть не умрут, но будут носить пустое тело, без души.

— Переориентируйся, — сказала я. — Месть — плохая советчица в делах.

— А помнишь: «Но сохранил я третий клад, последний клад, святую месть. Её готовлюсь Богу снесть».

— Вот Богу и снеси. Сама этим не занимайся.

Во дворе залаял Карай, но не по поводу кошки, а в связи со своими прямыми обязанностями: не пускать чужого. Это пришёл гид Игорь, которого Лия специально вызвала в мою честь.

— Игорь — наполовину поляк, наполовину узбек. Такое впечатление, что разные крови не смешались в нем, а дали нечто вроде сыворотки. Какая программа? — спросила Лия.

— Регистан, Гур-Эмир, Биби-Ханым, обсерватория Улугбека, — перечислил Игорь.

— Надо взять такси, — предложила Лия. — А то мы за день не уложимся.

— Не резон, — возразил Игорь. — Мы будем торопиться и не сможем сосредоточиться.

— А можно я никуда не пойду? — попросила я.

— Как это так?.. — оторопела Лия. — А зачем же ты приехала?

— К тебе.

Игорь ушёл. Я слышала, как они пререкались во дворе. Лия совала ему деньги, а он не брал. Так и не взял. Лия вернулась.

— А может, зря не пошли? — засомневалась она.

— Я бы все равно ничего не увидела, — созналась я.

Я была перегружена предыдущими впечатлениями своей жизни.

— А ты как? — спохватилась Лия. До этого мы говорили только о ней. — Хорошо, наверное. У тебя не может быть плохо.

— Почему?

— Потому что ты самая красивая и самая умная. Все остальные — стебли в сравнении с тобой.

— Может быть, кому-то кажется иначе…

— Дуракам, — с уверенностью сказала Лия.

Я промолчала. Я-то знала, что я — не самая красивая и не самая умная, а одинокая и стареющая пастушка. Но её уверенность была мне необходима.

За окном стемнело резко, без перехода. Было светло, вдруг стало темно. А может быть, я редко смотрела в окно. Первый раз — днём. Второй раз — вечером.

Но так или иначе, день близился к концу.

Что было в этом дне?

Дом на земле, весна, подснежник, дети: Диана и Денис; звери: кошка, собака; плов; Дузе — все это как ведро чистой до хрустальности колодезной воды, которое залили в мою шизофрению, и она стала пожиже, пополам с чистой.

Но главное, конечно, это не плов, и не весна, и не отказ от мести. Главное — Лия. Случайная Настоящая Подруга. Завтра утром я улечу обратно, и мы снова не увидимся пять лет. Но Лия — есть, её звонок раздастся вовремя, не раньше и не позже, и я приеду к ней вовремя. Не опоздаю ни на час.

Как можно выбрасываться в окно, когда на земле, пусть на другом её конце, живёт человек с идентичной душой. Даже если выбросишься в горячке, то надо одуматься в пути, за что-то уцепиться, за дерево или за балконные перила, приостановить движение и влезть обратно тем же путём. Как в обратной киносъёмке.

Перед сном мы выходим во двор. Со двора — на улицу.

Посреди улицы густо стоят высокие чинары. Свет фонарей делает их кроны дымными. Луна в небе — как среднеазиатская дыня.

Мы идём вдоль длинной сплошной высокой стены, а навстречу нам медленно, тоже прогуливаясь, — два молодых узбека в халатах. И мне кажется, что я гуляю по территории сумасшедшего дома.

К нам осторожно приблизилась собака, рыжая, как лиса. Её уши были срезаны до основания, и собака выглядела так, будто на неё надели купальную шапку.

Я догадываюсь: уши срезают для того, чтобы собака лучше слышала приближающегося вора. Она была до того худая, что можно пересчитать все ребра. Я достала из кармана баранку и бросила собаке. Она поймала её на лету, сразу заглотнула и, видимо, подавилась. Пошла от меня, осторожно и недоуменно неся своё невесомое тело. Наклонила голову, вернула на землю баранку, после этого уже с толком съела и снова подошла ко мне.

Меня вдруг пробил озноб, и я затряслась так, как будто я только что вылезла из осенней речки на берег.

— Ты замёрзла? — удивилась Лия.

Я куталась в чопан. У меня зуб на зуб не попадал. А собака стояла и смотрела, чуть склонив свою круглую голову.

Это был не холод. Просто сострадание и нежность возвращались в меня. Так, наверное, возвращается душа в заброшенное тело, как хозяин в пустующий дом.

— Папа звонил, — сказала Машка Кудрявцева глядя на меня исподлобья.

Я увидела по её лицу, что она знает ВСЕ, но не знает, знаю ли я, и боится нанести мне душевную травму.

Врать она, бедная, не умеет, и на её детском личике столько всего, что я не могу смотреть. Наклоняюсь и расстёгиваю дорожную сумку. Достаю подарки: чопан, тюбетейку, казан для плова и кумган — кувшин для омовения. В Москве это все неприменимо, включая казан, так как он без крышки и не лезет в духовку.

— Кому звонил, тебе или мне? — спрашиваю я.

— Разве это не одно и то же?

— Конечно, нет. Ты — это ты. А я — это я.

Я даю ей право на самоопределение, вплоть до отделения. Право на автономность. Но она отвергает это право:

— Глупости. Я — это ты. А ты — это я.

Мне тяжело существовать на корточках, и я сажусь на пол.

— Мама, у меня к тебе очень, очень важное дело. Я хочу поехать с Костей на каникулы к ним на дачу.