Андрей Дмитриев - Этот берег

— Ты лучше расскажи, где научился так готовить.

Я узнаю кошачью хрипотцу Матвея Клизмеца, старшего менеджера фирмы Авеля и его старинного друга:

— Твоя солянка, я скажу, за гранью реальности. Не солянка, а основа снов.

— Селянка, — поправляю я.

— Пусть, — соглашается Клизмец. — Ну а шашлык из той же осетрины? Это же вызов всем мангалам мира!

Я смущен. Я знаю, что последует за похвалой, но искренне за нее благодарю.

— Не мне — тебе спасибо! — отмахивается Клизмец. — Я даже думал спросить у тебя рецептик, но не спрошу — я же не стану никогда брать осетрину… Ну разве семгу иногда. Это недешево, но иногда — чего бы и не взять? Чего себя и не побаловать? Но осетрина…

Я осторожно его перебиваю:

— Все же я рад, что тебе понравилось.

— Мне все понравилось, — подхватывает Клизмец. — Салаты были классные, хотя и странно, что без майонеза, — и фрукты, и сыры, и этот острый красный суп… Я одного не понимаю и, видно, не пойму уже, в мои-то годы — зачем Авель передо мной понтует? Зачем автобус нанимать, везти сюда полсотни рыл, из которых половина не знает друг друга в лицо? Зачем им стол размером с мост Патона? Зачем мне виски четырех сортов — я что, не рад был бы нормальной водочке-горилочке? Разве нельзя нам было посидеть в своем кругу, среди своих, и дешево и смачно? Поговорили бы о будущем, как раньше, попели бы от сердца — этому восточному послу было бы даже интересно. А так — он что, пиров не видел? Он же посол, ему пиры — во где! — Клизмец рубит ребром ладони по своему подвижному кадыку.

Я говорю ему, стараясь говорить сухо, надеясь сухостью его заткнуть:

— Положим, Авелю виднее. Авель знает…

— Конечно, Авель знает, — с трагической усмешкой перебивает меня Клизмец. — Он знает, что уже полгода в минусе, а кредитов нигде не взять. Он знает, что…линский завод пора банкротить, а…лецкий, как бы мы ни тужились, не можем никому продать… Он знает больше моего, но он никак не может без этой твоей осетрины!

Клизмец сам обрывает разговор и, сцепив руки за спиной и хмуро опустив голову, уходит, как Наполеон в бессмертие, в глухую тень сосен… Неподалеку где-то слышен аккордеон Агнессы; гости настраиваются петь. Две попытки исполнить «Я ж тебя милую… Сам на руках донесу» не удаются: кто-то не помнит и половины слов Старицкого, кто-то наполовину забыл украинский… Кое-как складывается песня о костре и о мечтах вокруг костра — слова ее тоже забыты, но упрямая память о юности заставляет длить хоровое пение и без слов: кто-то поет «у-у-у-у», кто-то — «ла-ла-ла-ла», кто-то мелодично мычит и вздыхает… А кто-то, подкравшись, игриво щиплет меня за бок. Я отпрыгиваю и озираюсь. Это Косовский, друг Авеля едва ли не со школьных лет — я мог бы сразу догадаться. Шутить Косовский не умеет, тяготится этим неумением и потому при всяком подходящем и неподходящем случае норовит ляпнуть или выкинуть какую-нибудь шутку — тут же сам ее пугается и просит прощения.

— Прости, я неудачно пошутил, — он берет меня за руку, снизу и сбоку заглядывает мне в глаза. — Ты, в принципе, как? Как ты здесь вообще живешь? Я уже не помню, когда мы виделись последний раз.

Забота в его голосе привычно подкупает, пусть и не только мне, но даже слабому уму при встрече с ним сразу бывает ясно: Косовскому ни до кого нет дела, он — единственный предмет своих забот.

— Я забыл спросить главное, — спохватывается он. — Твое здоровье — как?

— Неплохо, — отвечаю я. — Мне вообще неплохо.

— Неплохо… — грустным эхом отзывается Косовский. — Рад за тебя и завидую… Кому неплохо, а кому — похуже… Мой доктор говорит, мне надо срочно в Квитка Полонины, а лучше бы в Карловы Вары, в Друскининкай… Про Друскининкай не знаю, про Карловы Вары я вообще лучше промолчу, — но где у меня гр о ши даже и на Квитка Полонины? Тебе неплохо, ты сказал? Еще бы! Ты — один, тебе не нужно помнить каждый день, что твоя Лесечка — то есть моя Лесечка! — уже шесть лет не примеряла новой юбки… Она молчит. Мы с ней женаты тридцать лет, и она хорошо научилась молчать, но я-то всегда вижу, о чем она молчит, — и что мне с этим делать посоветуешь? Утешиться литературой?.. Ты знаешь, что такое МДП?

— Маниакально-депрессивный психоз…

— Молодец. А что такое циклотимия?

— Это одно и то же, — отвечаю я. — Да, по-моему, это то же самое.

— В целом — да, но есть нюансы, — задумчиво произносит Косовский. — Мы вот с тобой давно не виделись, а я страдал, пока — амбулаторно. И тем страдал, и этим, пусть для тебя оно одно и то же… Когда страдает человек, ему ведь все равно — одно и то же, не одно и то же… Когда нет мочи жить — ты прав: не до нюансов.

— Даже не знаю, — отзываюсь я уныло, — чем я могу тебе помочь.

— Ты помогаешь тем, что слушаешь, — утешает меня Косовский, — тем, что понимаешь. Ведь мы с тобой всегда друг друга понимали. И Авель понимает… У Авеля ведь, кроме нас с тобой, друзей нет. Только ты и я… Но ты многого не можешь помнить, потому что тебя с нами не было еще. Вот Авель — помнит. Когда нам было трудно и очень трудно было Авелю, он обратился к моему брату. И брат ему помог. Продал любимую машину, но помог. Мой брат… — Косовский всхлипывает. — Не буду я о брате говорить. О нем говорить нечего, а вот у Авеля, как видишь, все в итоге получилось. И он об этом помнит. Молчит об этом, но я не напоминаю. Порядочные люди не напоминают. А мы порядочные люди; ты согласен?

— Надеюсь.

— А человек порядочный, — продолжает свою мысль Косовский, — обычно так устроен, что, когда его припрет, ему легче у чужого попросить, даже, бывает, у бандита, но не у друга… Нам почему-то тяжело у друга для себя просить.

— Пожалуй, — соглашаюсь я.

— Другое дело — для другого , — завершает свою мысль Косовский. — Просить для другого нам легко, потому что это нам сам Бог велел.

— Тонко подмечено, — замечаю я.

— Ты понимаешь! как хорошо, что понимаешь! — Косовский снова норовит ухватить меня за бок, но вовремя прячет руку. — Намекни Авелю. Он знает все о моих муках, но ему надо намекнуть, а то он слишком занят.

— Сколько? — спрашиваю я с невольным чувством превосходства, как если бы речь шла о моих деньгах.

— Это не мне решать и не нам с тобой решать, — подумав или помечтав, отвечает мне Косовский. — Пусть лучше он решит. Вот как он сам решит, так и хорошо.

— Я с ним поговорю, — обещаю я, радуясь возможности прекратить разговор. — Я ему понамекаю.

И Косовский исчезает где-то…

Я остаюсь один. Прогулка закончена. Гости отовсюду потянулись к берегу, к столам, под тент. При свете сумерек и электрических гирлянд они поглядывают на часы и торопливо выпивают то, что разглядели на донышках бутылок. Я дежурно предлагаю желающим остаться на ночлег, но таких нет. Автобус за холмом запускает мотор. Ганна и Наталья убирают со столов. Пора мне обо всех забыть и самому забыться… Свесив ноги с края обрыва, я сижу на берегу ко всем спиной, лицом — к голой воде. Тускловатая как фамильное зеркало, она сливается в далекой предзакатной дымке с остывающим маревом неба. Время идет. Словно сквозь толщу воды я слышу за спиной долгий звук уезжающего автобуса, затем и мягкие хлопки автомобильных дверей — должно быть, это «Мерседес» азиатского посла…