Андрей Дмитриев - Этот берег

Она закурила, прислонясь спиной к машине, помолчала полминуты, потом опять заговорила. Огонек ее сигареты гас и вспыхивал во влажном мареве. Путаясь и задыхаясь, Наталья говорила о родителях Гриши: о своей дочери и зяте — каково-то им сейчас? Они который год работают в России, в Сургуте, на нефтепромысле. Гришу, как всегда, отправили на лето в Украину, в доброе село, к деду и бабке, а дед и бабка, как выходит по всему, его не уберегли, и, чтобы не сойти с ума (она сказала: «с Бога не сойти»), всё ищут, ищут внука по лесам окрест Борисовки, по тропинкам и кустам; и вот опять пойдут искать, но надо, чтоб туман рассеялся… И непонятно, когда ждать дочери и зятя — прямых авиарейсов из Сургута, вроде, больше нет, такое вышло лето, и невозможно угадать, как добираются они в Борисовку, еще трудней представить, что они всё время думают.

Сигарета ее дотлела, и Наталья передала мне газетный сверток. Мы простились. В машине я развернул газету. Там была черно-белая ксерокопия фотографии Хомы Фесенко — я уже видел такую на автостанции поселка Агросоюз. Там глаза мальчика из-за нехватки чернил в картридже ксерокса были словно смазаны. В туманном мраке автомобильного нутра я и вовсе не сумел их разглядеть: два темных провала вместо глаз смотрели на меня с фотографии… Мы тронулись в путь, сигналя, мигая габаритами, ощупывая светом фар дорогу — и неожиданно вырвались на свет: так выныривает из смутной темной глубины безумец, сиганувший в воду с горы — заполошно оглядывается по сторонам и хватает воздух ртом… Я глянул в зеркало заднего вида — в нем высился туман известковой скалой; она, удаляясь, клубилась и таяла позади, потом исчезла. Ничто нигде не напоминало о тумане, весь мир вокруг был досуха промыт, подробен и отчетлив. И в этом ярком мире, как только мы ускорились, образовались по краям дороги дом а поселка Миколаевцы… Авель присвистнул, еще и языком прищелкнул, указывая мне на свой черный внедорожник, поставленный возле голубенькой хаты за левой обочиной. Подъезжая, мы увидели, как из калитки перед хатой выкатывает ручную тачку, груженную камнями, голый по пояс водитель Владик, а следом за ним семенит немолодая женщина в байковом халате, должно быть его мать. Авель, подъехав, притормозил, коротко посигналил, погрозил Владику кулаком в открытое окно — и вновь прибавил газу. Я обернулся и увидел, как водитель Владик, выпустив тачку из рук, стоит столбом и смотрит нам вслед.

— Все-таки будешь увольнять? — спросил я Авеля.

— Зачем? — ответил он. — Туман рассеялся; все выглядит иначе.

Весь мир вокруг был до краев наполнен солнцем. Мы подъезжали к Киеву.

«Пежо» вяз в городской тянучке ; Авель тихо ее поругивал; я скорее был доволен: что может быть желанней созерцателю, нежели медленный проезд по городу, счастливее которого я не встречал, если, конечно, не считать Ленинграда времен моей юности, — но где она сегодня, моя юность, и где тот Ленинград?.. Тесно ползущий поток машин мне не мешал созерцать Киев — я мог его оглаживать влюбленным взглядом и поверх автомобильных крыш; чересполосица теней каштанов и акаций, и ярких пятен штукатурки, фейерверк из вспышек солнца в окнах старых киевских домов — все это причиняло не мучительную, но радостную боль моим глазам…

Мы вырвались на волю из тянучки только лишь у здания госцирка. Проскочили, преследуя громыхающий трамвай, улицу Дмитриевскую из конца в конец, долго плутали по проулкам и проездам на задах Лукьяновского рынка и оказались, наконец, у ворот типографии, название которой я не разглядел и не запомнил. Ее директор уже ждал нас у ворот; он приветствовал Авеля немного небрежно, как давнего приятеля. Авель попросил меня переместиться на заднее сиденье. Директор был человек настолько гладкой, обтекаемой наружности, что она выскользнула из моей памяти. Он сел на мое место рядом с Авелем, принял от него, не взглянув на них, фотографии, взял конверт с деньгами (их он пересчитал) и сказал:

— Ты все же зацени. У меня очередь заказов, до зимы. Чтобы тебе помочь, я должен на час остановить печать православного охотничьего календаря.

Авель молча достал из кармана портмоне, заглянул в него, как в норку, выудил оттуда несколько купюр, отдал директору, и тот, уже не пересчитывая, дослал их к остальным в конверт.

— Выходит, через час, — уточнил Авель.

— Давай уж через полтора, в одиннадцать, наверняка, — сказал директор типографии, уступая мне мое место…

— Да, грабит, — сказал мне Авель после долгого обоюдного молчания. — Грабит, но и не подводит.

…Уже остался позади мост Патона. Я плохо знаю левый берег Днепра, но высотные дома по обеим сторонам просторной трассы, по которой Авель гнал «Пежо», были мне знакомы. Он не впервые вез меня на свой завод, и не впервые я не спрашивал, зачем. Готовность сопутствовать друг другу, не задавая вопросов, сближает нас надежней разговоров, сколь угодно доверительных.

— Да, это уже не Киев, — провозгласил Авель по заведенной им привычке, как только наш автомобиль миновал новостройки окраины. — Это не город моего детства.

Мы проскочили дачное местечко, за ним насквозь проехали кирпичный, низенький, словно приплюснутый рабочий поселок; на пыльной его околице рослый охранник в камуфляже открыл нам заводские ворота.

Обширный, выстланный бетонными плитами, заводской двор был весь заставлен грузовыми трейлерами; на боках каждой из этих одинаковых белых фур сияли и лоснились синим лаком метровые буквы торговой марки Avel… За двадцать с лишним лет своего существования фирма Авеля сменила несколько названий. Первое, «Укрудобр», совершенно неудобоваримое, быстро сократилось до «Удобра», к которому привыкнуть оказалось тоже нелегко, и еще пару лет оно побыло икающим «Udobr и Co». Всех дольше продержалось никакое, зато похожее на множество чужих, «Удоброхим» — и вот уже пятнадцать лет, с тех пор как Авель и Варвара поженились, его компания зовется просто: Avel. Название придумала Варвара — по просьбе Авеля, почти мгновенно. «Ты не смотри на то, что она все молчит, — сказал он мне после того, как я был ей представлен. — Молчит, молчит, а как надо найти правильное слово — мигом найдет и скажет, как впечатает, — и для примера рассказал мне эту историю с названием, проще и ярче которого, по его словам, никто в мире не нашел бы никогда. — Ты оцени, — сказал он мне, — и согласись»… Я оценил и согласился, пусть и догадывался краешком ума, что подлинной причиной его восхищения находчивым умом Варвары была любовь.

По лестнице заводоуправления, пустого по случаю субботы, мы поднялись на третий, верхний этаж, целиком занятый приемной и кабинетом Авеля. Помимо секретарши Анны Степановны, бодрой и стриженной под мальчика дамы средних лет, в приемной находились двое незнакомых мне мужчин в одинаковых, серых с отливом, костюмах. Авель попросил меня подождать, провел гостей в кабинет и закрыл за собой дверь.