Андрей Дмитриев - Этот берег

— …Всем здесь абсолютно ясно, что дело твое безнадежно, — говорил мне Авель, — хотя бы потому, что это не твое дело. Я уважаю твое глупое решение, но отказываюсь тебя в нем морально поддерживать. — Авель долго молчал, посасывая швепс через соломинку; и все почтительно молчали. Он продолжил: — Нет, я бы понял: вытащить девочку. Но ведь об этом речь не идет?

— Конечно, нет, — ответил я. — Об этом я даже не думал. Она меня об этом не просила.

— Она просила о другом, — согласился Авель. — А как у нас с другим обстоит дело?.. Тебе с ним не получится даже толком поговорить, даже словом с глазу на глаз перемолвиться. Такие экземпляры не гуляют в одиночестве. Они слоняются и бродят кучками и кучей, стараясь стать толпой — в мечтах построиться в колонны… К кому ты там летишь? Подняться в небо, чтобы вляпаться с размаху в кучу этих каинов?

Я не ответил Авелю; мне кажется, в ответ я глупо улыбался.

В кармане Авеля запел телефон. Авель вынул его и глянул на экран.

— Похоже, новый комендант, — пояснил он, поднялся из-за столика, отошел в сторонку и, вышагивая кругами по малолюдному терминалу, завел разговор с каким-то новым комендантом нашей базы.

Варвара тоже встала из-за столика, проговорила:

— Что ж, бывайте. Жаль, что мы так и не успели ни о чем поговорить. — Она коснулась губами моей щеки, сказала Агнессе: — Я жду тебя в машине, — и пошла к выходу.

Мы с Агнессой остались за столиком вдвоем, и она решила почему-то, что прощание — пристойный повод перейти со мной на ты.

Не глядя поначалу на меня, туда-сюда поглядывая по сторонам, она сказала:

— Жаль, ты не прочтешь мою книжку о Потоцком, о его любви… О том, как из любви вырос прекрасный парк — тот, что сохранился в Умани до наших дней; я уж и не знаю, бывал ты в Умани или не бывал…

Она молчала и покачивала головой — с досадой или же в растерянном недоумении, потом посмотрела мне прямо в глаза, взяла меня обеими ладонями за щеки и заговорила тоном, каким в кино разговаривают гипнотизеры:

— Ты весь какой-то оглушенный… Ты обескуражен, словно сторож в краеведческом музее, ограбленном во время твоего дежурства… Сходи к врачу, проверь простату и наконец влюбись в кого-нибудь… Попетушись, похорохорься, пощелкай клювом по сторонам. Хватит тебе пылиться, словно ветошь…

— В краеведческом музее, — напомнил я.

Со мной простились. Я прошел досмотр и паспортный контроль и в состоянии нервическом, как пьяццолловские танго, нашел свой выход на посадку, в ожидании которой присел неподалеку — возле барной стойки.

Поначалу, перед первой рюмкой бехеровки, мне казалось, что это служба безопасности, при досмотре торопившая меня извлечь ремень из брюк, развинтила мои нервы, но после первой рюмки я сообразил: мои нервы рассупонила Агнесса. Что ей за дело до моей простаты? К чему все эти разговоры о любви?.. Я не люблю, когда со мною говорят о любви. Потому что в ней все дело.

Я это понял, когда понял, что вторая моя жизнь заканчивается, а еще я понял: не бывает первой-второй жизни. Жизнь у меня была одна, и я ее проиграл. Я прожил не свою, но чью-то нанятую жизнь, а мог прожить свою.

…Да, у меня был брак и были дети, теперь они повырастали. Я не был в браке паинькой, я и сейчас не пыльный паинька, Агнесса неправа. Кто-то у меня временами был, и что-то у меня бывало. Тут бывало, там бывало, так и этак, абы как и кое-как бывало. И в Хнове, и в Борисовке, даже и в Агросоюзе, — об этом скучно рассказывать. Рыбалка много интереснее, не говоря уже о кулинарии… Был даже в жизни эпизод, еще до всех детей, когда я выпал вдруг из своего молодого брака и переехал жить к одной в Пытавино, но новую семью с ней не завел, не получилось, да и смысла не было: все, что влекло меня в Пытавино, до уныния походило на Хнов, — и я вернулся в Хнов…

Но с Капитанской Дочкой, кто бы что ни говорил, у меня ничего не было и не могло быть, — и я никогда не прощу Хнову и в особенности каинам из нашей учительской, заодно со всей хновской толпой осквернившим дружбу между учителем и ученицей.

«Не суетись по бабам, — говорил мне мой отец, начальник велижской метеостанции, человек добрый, робкий, но и грубоватый в назидательных суждениях. — Не суетись в поисках лучшей любви: все они сначала лучшие, зато потом — худшие. Ты все равно не найдешь ту, у которой поперек».

Отец, ты был неправ. И если ты говорил со знанием дела, то есть если ты и сам искал, — ты не то и не там искал. Не лучшую — единственную любовь искать совсем не нужно. Судьба тем и отличается от приключений, что находит нас сама. Со мною все произошло само собой, словно я был в душном доме, и что-то постучало мне в окно, словно бы ветка при порыве ветра. Я подошел и распахнул окно, и тут же хлынул мне в лицо живой и свежий воздух сада. И я вдохнул его полной грудью, принимая этот вдох как должное, само собой разумеющееся. Можно вдохнуть, можно и выдохнуть, можно и задержать дыхание, если это тебе необходимо. Я думал, воздух — это навсегда, не подозревая, что настанет день, когда он весь уйдет в дыру, вроде озоновой, которую я сам и продырявлю в моих небесах.

Моя любовь. Это о ней я помнил втайне от себя, когда роптал на Бога, сидя в траве за колокольней. Это о ней я тосковал в степи под Харьковом и в поле под Полтавой, убежденный, что тоскую от вечерней сырости, от пустоты простора, за которым — неизвестность; от бездомности и одиночества… И это с ней я говорил не вслух все время, когда красил пристань в Каневе — покуда белый катер Авеля не подплыл ко мне… Моя любовь. Ведь это ей я предлагал, когда готовил чахохбили и грибную селянку гостям Авеля: ты попробуй, оцени, как получилось, ну пожалуйста, хотя бы посмотри … Моя любовь. Это о ней я думал дикую, по сути, мысль во время поисков пропавших мальчиков, о том, что, если б мы остались вместе, они могли бы быть и нашими пропавшими детьми, — и умирал от ужаса… Единственная моя любовь.

Уже не помню, где и у кого мы встретились впервые в нашем областном центре. Помню твои глаза, когда я вдруг необычайно осмелел и предложил: поехали ко мне . И ты ответила мне просто: ну а как иначе ? Помню твои глаза. Помню все твои улыбки, обращенные ко мне, сияющие и прямые, как стволы молодых сосен на их солнечной стороне. Ты была рядом, когда я звал тебя, — и всегда неподалеку, когда я был с другими или озабочен был чем-то другим. Ты была как воздух, который есть всегда и везде, о нем не думаешь, привычный воздух — его можно и вдохнуть, и выдохнуть, он все равно никуда не денется… Однажды я спросил тебя, отчего ты так ко мне привязана. Помимо прочего и главного, того, что только для двоих и не подлежит огласке, ты мне тогда сказала, что я — человек щедрой души. Мне это, помню, до того польстило, что я поверил в справедливость твоих слов… Я уже не знаю, зачем я вздумал в Хнове вступить в брак. Возможно, я устал жить в районном общежитии профсоюзов, на связках книг, и мне хотелось иметь дом, чтобы было где расставить эти книги. В ту пору моя будущая жена была еще вполне приветливой и милой — и у нее был дом. Я объявил тебе в привычной между нами доверительной манере, что я женюсь — женюсь, конечно, по любви, и что, конечно, такова судьба, — и ты исчезла. Но воздух еще был: когда я о тебе вздыхал — я дышал… У меня родились и принялись расти дети. Им было, соответственно, три и четыре года, когда ты вдруг дала о себе знать и предложила повидаться в нашем областном центре. Сидели мы в кафе, не помню где, и между прочим ты сказала, что вокруг тебя да около все ходит-бродит один хороший человек, то подойдет, то отойдет, посмотрит, снова подойдет, — он хочет, чтобы ты за него вышла… И ты меня спросила, даже весело, с улыбкой — но не той, сияющей, как ствол юной сосны на солнце, но насмешливой и вместе с тем растерянной улыбкой: «И ты меня ему отдашь?». Я не нашел ничего лучше, чем ответить: «Я ведь щедрой души человек», — и этим продырявил небеса, но воздух в этот день не сразу вытек весь. Мы из кафе пошли к тебе. Мои ласки были нехитрыми, да и недолгими от нетерпения, но отчего-то мое тело и все, что я в себе зову душой, — было одним счастливым богом. Потом, когда я уже вышел из душа, ты лежала на боку, не прикрытая, лицом ко мне. Ты смотрела мне в глаза. Взгляд твой был спокойным, но он не был тихим — нет, он не был тихим, этот взгляд. Я не хотел уходить. Я хотел остаться, пусть на полчаса, лучше на час… Я хотел остаться навсегда счастливым богом. Мне было ясно: если я на час останусь, я останусь навсегда. Но увидел, как мои дети, — это случилось за неделю до нашей встречи, — мои дети сидят в луже возле дома среди голубей и вместе с ними едят хлеб, который я же этим голубям в лужу набросал. Отвлекся на минуту — а дети уже в луже едят с голубями размокший грязный хлеб. Ужасно было это видеть, но и ужасно трогательно было об этом думать. И отчего-то я подумал: если я сейчас останусь у тебя, дети так и будут сидеть в луже, есть мокрый грязный хлеб, и некому будет их из лужи доставать, — и это при том, что я их тогда сразу же извлек из лужи… Я испугался. Пока я путался в штанах и рукавах, ты всё еще смотрела на меня, и взгляд твой не был тих. Я ушел. Весь воздух вытек, и я задохнулся… Чем было тогда это воспоминание о луже: быть может, чувством долга и осознанием ответственности? Ну нет, если быть с собою абсолютно честным. Это был страх огромной, небывалой в моей жизни перемены участи. Это он напомнил мне о луже с детьми, хлебом и голубями. Это он указал мне на нее. Страх, скажу я, забегая наперед, — хороший указчик, но плохой советчик.