Николай Шмелев - Ночные голоса

В тот вечер случайно он оказался около бывшей гостиницы «Люкс», теперь «Центральная», на стоянке такси — куда-то ему очень нужно было спешить… Случайно? Может быть. Но почему именно эта случайность, а не другая? Ведь ее могло бы и не быть, этой случайности? И что тогда?.. Тогда? А ничего тогда. Все равно все было бы, конечно, так, а не иначе. Только место и время могли бы быть другими. Как говорится, кому что написано на роду…

Он уже порядочно ждал, прислонившись спиной к стволу одной из лип, высаженных вдоль тротуара, когда от потока машин отделилась серая «Победа» и медленно, сбавляя ход, припарковалась метрах в десяти ниже того места, где он стоял. Правая передняя дверца ее чуть приоткрылась, внутри зажегся свет — он вздрогнул: на переднем сиденье, рядом с водителем, сидела Леля. Повернувшись влево и держа дверцу приоткрытой, она что-то сказала своему спутнику, тряхнула головой, засмеялась, быстро поцеловала его в щеку, потом выскочила, торопливо перебежала тротуар и тут же скрылась в дверях Филипповской булочной. Пока в машине горел свет, он успел узнать и его: это был высокий, красивый парень, старше его на курс, сын какого-то модного тогда архитектора, наглый, развратный, с пустыми, бесцветными глазами и руками как две клешни, всегда при деньгах, при машине, всегда свободная квартира в высотном доме на площади Восстания, папа-мама на даче, места сколько хочешь, магазин внизу… Когда спустя несколько минут она вынырнула из булочной, в руках у нее был перевязанный лентой торт. И сейчас же, будто нарочно, к тротуару подкатило свободное такси. Решение пришло сразу, мгновенно — ехать за ними, плевать, кто и где его там ждет, сейчас не до этого, сейчас важнее всего то, что там, в этой серой «Победе»: красные огоньки ее уже засветились, замигали впереди, теперь только бы не упустить их, не застрять у светофора, не дать себя оттеснить потоку других машин… Все, к сожалению, получилось так, как он и представлял себе еще там, на стоянке такси: «Победа» остановилась на площадке перед высотным зданием на площади Восстания, медленно, задним ходом подала к кромке сквера и, поерзав, встала там. Они вышли из нее, Леля достала с заднего сиденья свою сумку и торт, парень запер ключом дверцы, потом они вошли в магазин, потом вышли из него, потом вошли в его подъезд…

Удар был, конечно, сокрушительный — что называется, оглоблей по ногам… Еще оставалась крохотная надежда, что это все не так, что там, наверху, собралась обычная студенческая вечеринка, что сейчас, если подождать, начнут подъезжать другие, и среди них обязательно будет еще кто-то, кого он знал, и все выяснится, все образуется, и можно будет спокойно уйти и никогда ей об этом не говорить. Но проходило время, открывались и закрывались массивные, утяжеленные бронзой двери подъезда, туда и обратно входили и выходили люди — отцы семейств, женщины с сумками, припозднившаяся где-то детвора, один раз даже гурьбой высыпала компания подвыпивших ребят с гитарой, с ними были девушки, они долго толкались у подъезда, шумели, все решая, кому, куда и с кем идти, но эти были явно не оттуда, и потом даже если и оттуда, то они были не к ним, а от них… Площадка и тротуары вокруг здания постепенно опустели, магазин закрылся, люстры его потухли, Красная Пресня и Садовое кольцо тоже начали понемногу затихать: временами было даже слышно, как шевелится листва у него над головой и как резко, противным голосом, будто спросонок, вскрикивает какая-то птица — рядом в зоопарке, на пруду. Он сидел на каменном парапете, курил и смотрел, как одно за другим гасли окна в том крыле здания, где была сейчас она. Мимо него медленно, не торопясь, прошел милиционер, потом, дойдя до угла здания, повернул обратно и опять подошел к нему, но разговаривать почему-то не стал, а только спросил кивком головы: ты, мол, что? Он так же молча, движением головы, ответил ему, указав на окна наверху: жду. Милиционер пожал плечами и, видимо, успокоенный его понурым видом и его очками, ушел.

Был конец мая, ночь была теплой, но его начало знобить. Он поднял воротник куртки, подтянул доверху молнию, сунул руки поглубже в рукава, но вставать не стал: он должен был, обязан был дождаться, пока в этой части здания не погаснет последнее окно. Сначала их оставалось три, на разных этажах, потом два, потом, на девятом этаже — одно. Наконец часа в три погасло и оно… Ну вот теперь можно было и уходить… На улицах, на бульварах в этот час уже не было ни души, и не было никаких машин, даже поливальных, только огни светофоров исправно мигали на перекрестках: красный, желтый, зеленый… Для кого? А кто его знает, для кого. Может быть, и для него… Придя домой, он рухнул в постель. В комнате было уже почти светло, пахло свежестью, как после дождя, перед открытым окном на подоконнике чирикали уже проснувшиеся воробьи. Начинался рассвет. Ни злости, ни ненависти в нем не было. Было недоумение: как же так? И как же теперь ему жить?

В тот последний свой студенческий год, спасаясь от самого себя, он перепробовал все: кутежи, минутные связи с милыми, простодушными, легкими на подъем продавщицами, карты, ипподром, походы на байдарках или по лесам пешком — не помогало ничего. Он высох, почернел, стал мрачен, дома груб, на людях замкнут, молчалив…

И опять, теперь уже во второй раз, вылечила библиотека. Надо было писать диплом, надо было готовиться в аспирантуру, надо было, обязательно надо было прочитать, и не откладывая, все, что только-только начало тогда выходить из-под запрета… Великое слово — надо! Скольким же в своей жизни он обязан ему… Если он вообще не сломался, не сошел с круга, если он что-то сделал в жизни, то только потому, что оно, это слово, всегда давило на него, не отпускало, не давало расслабиться, не позволяло никакой передышки — сегодня одно, завтра другое, послезавтра еще что-то, чего нельзя было ни забыть, ни хотя бы отложить… Как же часто хотелось тогда плюнуть на все, растянуться у себя на продавленном диване, отвернуться к стене и никуда не ходить, ничего не делать, лежать так и думать о ней, о себе, о том, почему же все так нескладно получилось, зачем ей это нужно было, почему возник этот человек… Или же, наоборот, вскочить, позвонить ребятам, натянуть пиджак, галстук, сунуть в карман все, что еще осталось от стипендии, закатиться куда-нибудь, где дым, шум, веселье, где его ждут, где его примут с распростертыми объятиями и где, слава Богу, нет никому никакого дела, что там, какие булыжники ворочаются у него в голове: давай, Саня, друг, наливай, пей, веселись — однова живем!.. Но ведь надо было идти? Надо. И он шел: по Неглинной, мимо Большого театра, мимо «Националя», мимо университета — туда, где на зеленом пригорочке, видный отовсюду, стоял известный всей Москве Пашков дом.