Николай Шмелев - Ночные голоса

По вечерам же, после кино, собирались обычно у него — в так называемом штабном номере, где в большой комнате стоял рояль и где, отодвинув к стене длинный полированный стол, можно было даже и танцевать. Никто в таких случаях специально не приглашался, но никому и не возбранялось приходить, дверь была открыта для всех, и получалось так, что чуть не каждый вечер к нему в номер набивалось человек пятнадцать, а то и двадцать — преподаватели, аспиранты, студенты и студентки, с бутылками, с конфетами, с магнитофоном, народ все больше молодой, веселый, бесцеремонный, в радостном возбуждении, в готовности жить дальше, шуметь, спорить, смеяться — и танцевать, танцевать хоть до утра, лишь бы их отсюда никто не выгонял. А он и не выгонял — наоборот, шумел так же, как и они, веселился, был умен, легок, остроумен — откуда только все взялось? — танцевал, произносил речи, ухаживал и за своими, и за чужими студентками, и ухаживал, честное слово, весьма небезуспешно; во всяком случае, стоило ему только присесть в угол на диван, покурить, передохнуть немного, как сейчас же рядом образовывалось какое-нибудь существо с большими глазами, и эти глаза восхищенно смотрели на него, а потом мягкая, но настойчивая рука деликатно отнимала у него сигарету, тушила ее и опять тащила его на середину комнаты, где в полутьме, обнявшись, под приглушенные звуки рояля или магнитофона все время топталось несколько пар.

А эта девочка была даже и не с их факультета, нет — уж здесь-то его служебное положение было действительно ни при чем… Абсолютно ни при чем… Откуда она была? С экономического? Кажется, да… Или с экономического, или с географического… Черт, уже и не вспомнишь, откуда… А жаль… Нет, ничего не поделаешь, забыл — значит, забыл… Как ее звали? Лина… Да, Лина… «Мы на лодочке катались, золотистой, золотой… Не гребли, а целовались — эх, не качай, брат, головой…» А, проклятая песня… До сих пор звучит в ушах… И всегда с тех пор если тоска — она… Обязательно она… Почему она, почему не другая?.. Почему, почему… Кто ж ее знает, почему… Может быть, и просто потому, что пела тогда ее эта эмигрантка на магнитофоне очень уж хорошо, у нас так не поют — стесняются, сдерживают себя…

Это была худенькая девочка лет двадцати двух с глубоким, внимательным взглядом, тихой улыбкой и неправильными, но сразу привлекавшими внимание чертами лица: кто бы сказал — дурнушка, а кто — великой красоты женщина, у кого какие на такие вещи глаза… Последние два-три вечера он танцевал преимущественно с ней, и сидели они по большей части рядом, и поговорить им за это время удалось не раз, хорошо поговорить — про нее, про него, про жизнь вообще… И эта гибкая, податливая фигурка… И этот взгляд: прямо в глаза — не отрываясь, не боясь, не замечая больше ничего вокруг, кроме него…

В тот особенно памятный ему вечер он, конечно, устал. Устал от шума, от гвалта, от всего этого дыма столбом… Помнится, время тогда было уже за полночь, веселье было еще в полном разгаре, и он, почувствовав вдруг себя нехорошо, был уверен, что никто в этом дыму не заметит, если он спрячется на несколько минут у себя в спальне, полежит немного — надо все-таки и меру знать, не семнадцать же, в самом-то деле, лет… Дверь из спальни выходила в большую комнату, он плотно прикрыл ее, чтобы ослабить шум, потом вытянулся в рост на кровати, зачем-то зажег ночник у изголовья, закрыл глаза… Но через минуту-другую дверь скрипнула, кто-то мягко вошел в спальню, сел рядом с ним на постели, взял его руку в две свои маленькие холодные ладошки, притянул ее к себе… Он открыл глаза: конечно же это была она… Долго она сидела так рядом с ним, смотрела на него, не спрашивая его ни о чем, очень долго — может быть, час, а может быть, и больше… Так и промолчали они тогда все это время, глядя друг на друга… Может, и к лучшему, что промолчали, — наверное, и не нужно было тогда ничего говорить.

Постепенно голоса в большой комнате начали стихать. Потом вдруг, без стука, дверь распахнулась и в спальню решительно, как к себе домой, вошел рослый плечистый парень, кажется, близкий ее приятель — по крайней мере на семинаре он всегда сидел рядом с ней.

— Хватит, Лина. Пора…

Он подошел и положил ей руку на плечо, но она, досадливо дернувшись всем телом, сейчас же сбросила ее. Это, однако, не смутило его, он опять положил ей руку на плечо, но уже тяжелее, и чуть придавил его:

— Я серьезно говорю, Лина, хватит. Пошли…

И вот тут-то он и увидел этот взгляд — прямой, печальный, долгий… «Что же ты? — говорил этот взгляд. — Неужели ты ничего не понимаешь? Да прогони ты к черту этого амбала, прогони всех, всех этих дураков, оставь меня у себя, запри все двери… Ты мне нужен, ты! И мне плевать, что будет потом… Ну шевельнись же, ну скажи хоть слово!»

— Спокойной ночи, ребятки… До завтра… Наверное, уже действительно пора…

«Мы на лодочке катались, золотистой, золотой…» Утром он не пошел на заседание. Все налажено, докладчики известны, обойдутся без него. Мало ли какие у него дела… Вдоль Оки, по левому, высокому ее берегу шла протоптанная дорожка, уводившая то в чащу леса, то выныривавшая на открытые места, на самый край откоса, нависавшего над рекой. Было солнечно, пусто, безветренно, пощипывал мороз, крепкий мороз — шарф и спущенные вниз уши его ушанки сразу покрылись толстым слоем инея вперемешку с кусочками льда. Внизу белела река, сосны стояли молча, не шелохнувшись, под ногами скрипел снег, и оттого, что только этот скрип и был слышен вокруг, тишина леса казалась такой, какой она, наверное, и была в первый день творения — как будто никогда здесь и не было никого до него и никогда не будет вовек… Один… Да, один… Но есть ведь и такое лечение — лечение одиночеством… Да и кто, и в чем тебе может сейчас помочь? Это все, брат, твои проблемы, и сам ты с ними и борись… Ах ты, Господи, но какая же все-таки тоска… Какая тоска… «Мы на лодочке катались, золотистой, золотой…» Почему он, слюнтяй, тряпка, так и не сказал ей ничего? Почему? Ведь это же было его, не чужое! Да-да, думайте, что хотите, говорите какие угодно слова, но его это было! Его! И не этого амбала — его ждала эта девочка! Может быть, всю свою коротенькую жизнь ждала. И больше уж не дождется никогда… Разница в возрасте? Ну и что же, что разница? Ну и пусть разница! Все равно это все было еще вверх, не вниз. И для нее вверх, и для него… Да-да! И для нее тоже вверх — не только для него! Она-то сразу это поняла… А может быть… А может быть, это и было оно — то единственное, последнее, что ему еще оставляла в запасе жизнь? И больше уж у нее для него нет и не будет ничего?.. Может быть, Александр Иваныч… Все может быть… Может быть, и не будет уже больше ничего… Ах ты, Господи, но какая же тоска… Какая тоска… А снег скрипит, скрипит… И сосны молчат… И куда ни кинь взглядом — никого, только снег, только сосны. Пустота…