Николай Шмелев - Ночные голоса

Им захотелось есть, и неподалеку они нашли маленькую закусочную, где торговали пивом и сосисками. Народу в нее набилось сверх всякой меры: шофера с проходившего мимо тракта, строители, какие-то опухшие личности, с утра, видимо, не отрывавшиеся от стойки. Сначала его свитер и очки привлекли внимание и даже, судя по одному-другому слову, пущенному в спину, вызвали некоторую враждебность, но Русанов по опыту знал, что у пивной довольно своеобразный принцип деления на своих и чужих, и не сомневался, что через пару минут по каким-то ей одной известным признакам пивная отнесет его к своим и сейчас же забудет о нем. Кое-как пробившись сквозь этот рык, гам и клубы пара, они наконец отыскали свободное место у окна в углу.

— Вы их не боитесь? — наклонившись к нему, шепотом спросила Маша.

— Кого?

— Ну, вот этих всех…

— Нет. Не боюсь.

— А я боюсь.

— Враждуете?

— Нет, я не враждую. Я просто боюсь. Иной раз такое вот страшилище схватит за руку… Вы, наверное, вообще ничего не боитесь, да?

— Если бы так, Маша… Многого боюсь… Сейчас вот вас боюсь.

— Меня? Почему?

— Потому что вы мне очень нравитесь, а мне через два месяца сорок, и скоро надо уезжать, и вас уже больше никогда со мной не будет…

Он испугался, что она сейчас выскочит из-за стола и убежит, — так, в пружину, подобралось все ее худенькое тело. Но она только накрыла его ладонь своею и сказала, вернее, прошептала, не глядя на него:

— Не нужно, Николай Ильич. Пожалуйста, не нужно… А то я сейчас заплачу. И вам будет за меня стыдно…

Вечером они с Натальей Алексеевной ужинали вдвоем — Маша была занята на работе. Русанов впал в меланхолию, невпопад отвечал на вопросы, и старушка скоро бросила все попытки вернуть его в прежнее, покойное и ровное, состояние духа. Они уже довольно долго молчали, думая каждый о своем, когда она вдруг сказала:

— Я хочу вас попросить, Николай Ильич… Уважьте старуху… Не заходите слишком далеко, а? Я ведь знаю ее. Мучиться потом будет — ужас просто.

Русанов встрепенулся. Незачем было притворяться: старушка сейчас читала в нем, как в себе.

— Наталья Алексеевна… Вы мне лучше вот что скажите… — ответил он, запинаясь. — Что же мы всегда так: нельзя, опомнись, что потом будет? Ну нет сейчас ничего, ну будет что-то. Что плохого в этом? Вы-то откуда знаете, как ей лучше? Даже и не мне, а ей?

— А, дорогой мой… Вы там, а ей здесь жить… Жить с тем, что здесь, а не там где-то. Хочешь не хочешь, а с этим нужно свыкнуться, и чем меньше мечтаний, тем легче свыкнуться… Мало ей своего, еще и вы камнем на душу ляжете. Да не дай Бог навсегда ляжете — вот что тяжелее всего.

— Не доводилось мне еще ничего подобного встретить, Наталья Алексеевна… Поверьте мне… Не доводилось…

— Красивая женщина, спору нет. Ссыльные поляки здесь когда-то жили. Их корень… Да разве в этом дело? Нет, Николай Ильич, хоть и полюбила я вас, а как хотите — пора вам уезжать. Иначе, чувствую, все это добром не кончится… Очень прошу вас уезжайте.

Потом Русанов сидел у себя в номере. На улице валил снег. Верхний свет он не зажигал, и тусклое пятно от слабенькой лампы на письменном столе было теперь для него средоточием мира и всей его жизни…

«И старуха права, и я прав, и виноватых нет никого, — думал он. — Но как же мне-то быть? Позвонить? Или завтра чемодан в руки и деру отсюда?.. Ах ты, черт!» — хватался он за телефонную трубку, но сейчас же бросал ее, вскакивал и начинал ходить из угла в угол.

Было почти одиннадцать, когда в дверь постучали. Русанов открыл: на пороге стояла Маша. Видимо, она бегом взбежала по лестнице — она задыхалась, шубка ее еще была покрыта снегом, на ресницах дрожали капельки воды. Не подхвати он ее, она, наверное, тут же бы и опустилась на пол. Волна нежданной радости нахлынула на него. Он прижимался губами к ее холодному виску, к мокрым ресницам, к теплому кусочку кожи где-то там, в углублении между ухом и шеей… «Только, пожалуйста, не говори ничего. Только без слов», — беззвучно повторяла она…

Проснувшись, но не открывая глаз, он уже знал, что она не спит и смотрит на него. Лба его коснулась влажная ладонь, пальцы осторожно сдвинули прядь, сбившуюся ему на глаза, мягкие губы тронули уголки его рта, еще стянутого сном. Легкое дыхание пробежало над ним, и ноздри его вздрогнули, пытаясь ухватить еле заметный, исчезающий запах ее волос и тела.

— Лежи так. Не открывай глаз, — прошептала она.

Но он приоткрыл веки: ее лицо и волосы отовсюду нависали над ним, и в глубине ее зрачков мерцали крохотные точечки света, явственно различимые в темноте. Устав опираться на локоть, она положила голову ему на плечо и так затихла, далеко, до полного бессилия вытянув руку вдоль его голой груди.

Ночь в комнате стояла как-то странно, будто завалившись набок. Причиной тому, вероятно, было зеркало у стены, вкосую, как прожектор, отражавшее свет уличного фонаря. По потолку скользили дымные тени — видимо, сквозняк шевелил кисейные гостиничные занавески. Под окнами прогромыхал трамвай, и в ответ ему мелко задребезжали стекла в оконной раме. Было шесть, начиналось утро.

— Ты не спала? Совсем?

— Совсем.

— О чем ты думала так долго?

— Ты хорошо спишь. Дышишь ровно и даже улыбаешься во сне.

— А еще о чем думала?

— Обо всем… О том, что теперь я могу жить дальше. У меня есть ты… Здесь ли, там ли — не важно. И даже, наверное, лучше, что там. Я бы извела тебя: цеплялась бы, хватала за руки, плакала…

— Кто знает… Может быть, все было бы как раз наоборот…

— Сказать, какая чепуха у меня сейчас в голове?

— Скажи…

— Нельзя ли, если очень-очень захотеть, целиком распластаться, раствориться в тебе — и так остаться? Исчезнуть и жить в тебе?..

Весь их роман продолжался три дня. На работу они не ходили. Потом, в Москве, он даже не мог толком вспомнить, выходили ли они вообще в те дни из комнаты или все так и было на самом деле, не прерываясь и не меняясь ни на минуту: задернутые шторы, скомканная постель, ее большие темные глаза и небывалое, вернее, бывавшее только в снах, да и то в детстве, ощущение чистоты и доверия ко всему. О том, что будет дальше, они не говорили — зачем? Да, люблю, да, знаю, что это единственный раз, последний раз, и больше мы вместе уже не будем, но об этом не нужно сейчас думать, на это еще будет много, очень много времени впереди…

Стояло морозное трескучее утро, когда они провожали его. В залах аэропорта было шумно и неспокойно. Они вышли наружу, к барьеру. Маша не плакала, не говорила никаких печальных слов — она лишь теснее прижималась к Наталье Алексеевне, державшей ее под руку.

Прощались недолго. Наталья Алексеевна обняла Русанова, приложилась смерзшимися губами к его жесткой щеке, потом, помедлив, быстро-быстро перекрестила его мелким крестом. Маша спокойно поцеловала его, и так же спокойно выдержала ответный поцелуй, и не отдернула руку, когда он не слишком ловко ткнулся носом к ней в варежку, пытаясь добраться до теплой ее ладони. Заметив, что грудь его раскрылась, она участливо поправила на нем шарф, чтобы ему не было холодно идти по летному полю. Но в самую последнюю минуту силы все же изменили ей. Она обеими руками вцепилась в борта его пальто и замотала головой, будто прогоняя боль, ставшую вдруг невыносимой: