Флора Шрайбер - Сивилла

Но для того, чтобы умышленно заставлять ее смотреть и слушать интимные сцены, происходящие между родителями, дочь Уилларда и Хэтти Дорсетт — даже в возрасте девяти лет — не была слишком большой.

Когда Сивилле было шесть лет, возникла пауза в ее отношениях с белым домом с черными ставнями. Дело в том, что когда разразилась Великая депрессия, Уиллард Дорсетт понес тяжелые потери, потеряв в том числе и дом. Дом перешел во владение его сестры в качестве оплаты за старый долг, и Уиллард, оставшись практически без средств, стал жить на ферме, которая принадлежала его родителям, в пяти милях от Уиллоу-Корнерса.

Единственным зданием на этих сорока акрах земли было однокомнатное строение для выращивания кур, в котором они временно и поселились. Стоявший на холме среди равнины, новый дом вызвал восторг у Сивиллы, которая решила, что в нем прекратятся эти странные события, происходившие в белом доме с черными ставнями, где она постоянно жила.

На ферме, которую Уиллард окрестил Сороковкой, осень сменилась зимой, а зима — весной. В течение трех дней шел снег, но вот снегопад прекратился. Уиллард Дорсетт укладывал дрова в поленницу — шел март и было все еще холодно — и обычным своим мягким тоном говорил Сивилле:

— Мы пойдем погуляем, а мамочку оставим дома.

Это значило, что они опять пойдут к большому дубу у подножия холма, где до начала снегопада пилили дрова.

Сивилле нравилось все, что она могла делать в этом доме: рисовать цветными мелками, играть с куклами, шить для них платья, забавляться с Топом — крупным эрдельтерьером, которого ей подарила кузина Джей, — и читать купленный ей отцом молитвенник. Но было неплохо и пойти снова погулять.

— Мы пойдем прямо сейчас? — спросила она.

— Только сначала я скажу мамочке, — ответил отец.

«Мамочка». Он всегда называл ее так, но сама Сивилла всегда обращалась к ней «мама». Сивилла перестала называть ее «мамочкой» давным-давно, еще когда была совсем маленькой. Теперь Сивилле было шесть лет и два месяца. Но отец не замечал, что ее мать перестала быть для нее «мамочкой».

Таким уж был ее отец. Внешне привлекательный, умный, удачливый — до той поры, пока они не переехали сюда, в эту хижину на вершине холма. Однако он продолжал думать о деле своей жизни — о проектировании и постройке всех этих чудесных домов, церквей и амбаров, в которых нуждались люди. Некоторые сограждане называли его «главный строитель». У него не было времени обращать внимание на что-то другое.

В дальнем конце помещения, служившего одновременно гостиной, спальней и комнатой для игр, виднелась неподвижная фигура. Ее мать. Керосиновая лампа, которой комната освещалась в пасмурные дни, мерцала позади нее.

Сивилла видела пепельно-белые волосы матери, пучок на затылке, удерживаемый тремя костяными шпильками, и кудряшки и завитки волос впереди. Хотя стояла вторая половина дня, на ней был надет синий фланелевый купальный халат, а на ногах красовались тапочки из серого фетра. Руки ее безвольно свисали вдоль тела, а голова опустилась так низко, что с трудом можно было рассмотреть лицо.

Пеликан, стоявший на пианино в большом доме в Уиллоу-Корнерсе, или статуя в Рочестере — вот на кого была похожа ее мать. Вообще-то, ее мать была не такая. Она высоко ставила себя, во все вмешивалась, голову держала гордо поднятой. «Хэтти Дорсетт так высоко задирает голову, — случайно услышала как-то Сивилла слова соседки, — что наверняка не увидит ямы, в которую свалится».

Эта мать и в другом отличалась от той матери, что жила в Уиллоу-Корнерсе. Та мать много чего делала; эта мать вообще ничего не делала.

Отец подошел к ней и сделал жест в сторону Сивиллы. Сивилла знала, что от нее требуется. Ей не нравилось делать это, но сейчас отец повредил руку и не мог поднять мать в одиночку. Теперь, когда ее мать стала такой, ей приходилось помогать ему.

Мать не обращала на них никакого внимания, хотя отец и Сивилла наклонились над ней. Она не обратила внимания на них и когда они подняли ее из кресла и перенесли на белый эмалированный бачок, стоявший специально для отправления нужды. Тень пробежала по лицу отца, поджидавшего, пока она кончит свое дело. Потом они вновь перенесли ее в кресло, и отец пошел выносить бачок.

Сивилла осталась одна с матерью. В Уиллоу-Корнерсе, в доме с черными ставнями, Сивилла всегда боялась оставаться наедине с матерью. Здесь она не боялась. Эта мать ничего не могла ей сделать. Она была женщиной сорока семи лет, с которой нужно было нянчиться, как с младенцем.

Теперь приходилось все делать за мать. Она не могла выйти в туалет, который находился на улице. Приходилось одевать ее и кормить. Она глотала так медленно, что даже кормление жидкой пищей длилось часами.

В том большом доме еду готовила мать, а уборкой занималась Джесси. Здесь Джесси не было, так что отец сам готовил, сам приносил воду с источника и занимался стиркой на реке. Ему приходилось делать все самому — руками, скрученными невритом, который он заработал еще в Уиллоу-Корнерсе.

Сивилла отвернулась от матери к своей кукле Норме.

— Норма, — сказала она, накидывая на куклу дополнительное одеяло, — я сейчас ухожу. Ты лучше поспи, чтобы не чувствовать себя одиноко.

— Мамочка, — обратился к матери вернувшийся с улицы отец. — Я забираю с собой Сивиллу. С тобой все будет в порядке?

Зачем он говорил ей это? Хэтти его не слышала. Она вообще ничего не слышала. Глаза ее были раскрыты, но когда перед ними что-то происходило, они даже не мигали. Ее мать не спала, но ничего не слышала и не видела. И никогда не отвечала, если они что-нибудь говорили ей.

— Присядь, папа, — сказала Сивилла, доставая шерстяную куртку отца из ящика, который он изготовил для хранения одежды. Куртка была пушистой и теплой. Она очень красиво выглядела на нем с длинными брюками. Отец никогда не носил комбинезон, в отличие от людей, работавших на него в Уиллоу-Корнерсе.

Когда отец сел, Сивилла застегнула воротничок его рубашки, а потом помогла надеть куртку. Кроме того, она помогла ему натянуть боты на пряжках.

— Все в порядке, — сказала она.

Было так приятно делать все это для отца. После того как у него скрючило руку, он опять разрешил ухаживать за собой. Когда Сивилла была совсем маленькой, он приходил домой после работы, и она мазала ему ступни ног сладковатой пахучей мазью. Потом он вдруг решил мазать ноги сам.

— Почему я не могу этого делать? — спросила она. — Разве я делаю что-то не так?

— Нет-нет, ты делаешь все хорошо, — ответил он, — но ты уже слишком большая для этого.

«Слишком большая». Этого она никак не могла понять. Она стала слишком большая для своего отца?