Игорь Шестков - Дорогая буква Ю

Нет, не выходит. Сквозь залитые солнцем парижские набережные проступали тюремные стены, на ослепительном пицундском небе вдруг появлялась мерзкая лампочка, на белоснежных склонах Аляскинского хребта кто-то рисовал ржавую койку, а бесконечные крымские тюльпановые поля превращались в красно-синий плед…

Не хочу описывать то, что уже много раз описано корифеями жанра и знаменитыми сидельцами.

Особенно мучили меня в карцере не боязнь замкнутого пространства, не голод и не холод, не одиночество, а неожиданная гостья — руминация. Любая приходящая в голову мысль как бы воспалялась, клонировалась… и повторялась, повторялась сотни, тысячи раз… смысл высказывания терялся уже на пятом повторении, а на пятисотом раскалывалось само бытие.

Я пробовал все… пытался не думать… громко пел… танцевал… бился головой о стену.

Не знаю, как долго я безумствовал… неделю, месяц или год.

Наконец, дверь в камеру открылась. Бугай Петя и старлей, оба в парадных формах, подхватили меня под руки и потащили в душ, бросили там на цементный пол и поливали с полчаса из шланга холодной водой. Эта процедура с успехом заменяла избиение ногами. Потом отвели в душевую кабину, вымыли, растерли полотенцами, подстригли мне волосы и ногти, побрили, припудрили, одели в приличную одежду, сунули мне под язык два куска колотого сахара и повели в тюремный суд.

По дороге я не удержался и спросил, сколько времени я провел в карцере. Ответил мне Петя бугай:

— Три дня всего. Но для гниляков хватает.

И тут же отвел от меня глаза.

…

Суд проходил в ничем не примечательной комнате, похожей на школьный класс. За учительским столом сидела знакомая мне уже по лобному месту троица — судья, он же прокурор, и два кивалы-заседателя, они же палачи. Во всех четырех углах комнаты стояли осветительные приборы и стационарные телекамеры. Операторы настраивали аппаратуру. Пятая камера висела на потолке и, неприятно попискивая, вращалась. Мое место было у боковой стены, справа и слева от меня стояли Петя и Гена. Все остальное пространство занимали стулья рядами, для публики. Окна были плотно зашторены.

Я был готов к тому, что и тут повторится прежняя комедия. Ожидал скорого разбирательства и приговора. Виселица, гильотина или расстрельная стена у них, наверное, во дворе, далеко идти не придется. Боялся одного… что этот суд — только очередное показательное издевательство. И что после смерти я опять очнусь где-то… в карцере… а потом все повторится, как повторялись мои мысли… вновь и вновь… и мучение будет бесконечным.

Суд начался с показа фильма «Жидобандеровские фашисты — кто они»?

После титров на экране появился диктор, кажется Дмитрий Киселев, а может и нет, для меня все они на одно лицо. Он долго говорил что-то, пускал слюни, потрясал кулаками и скрежетал зубами. Затем показали страшные сцены расстрела гитлеровцами евреев, сражающихся солдат в форме украинских националистов (эти сцены напоминали ролевые игры)… вот мелькнули лица Бориса и Марка. Появился и я. Камера долго смаковала стрельбу в Мемориале в Трептов парке. Причем выходило все так, как будто весь Мемориал разрушили мы втроем для удовлетворения своей патологической русофобии. Потом опять бесновался Киселев. Еще несколько расстрелов. А затем показали падающую берлинскую телебашню, взрывающийся собор, руины здания Бундестага… все это приписали нам. Мы якобы уничтожили Берлин… чтобы свалить вину на ни в чем не повинных воинов-освободителей. В финале под рев фанфар показали Самого в длинной шинели с огромным мечом в правой руке, прижимающего к себе левой маленького белокурого немецкого мальчика. Сам превратился на экране в бронзовую статую. Диктор патетически заявил, что добро победило зло… Фильм закончился. Судья и заседатели зааплодировали первыми. За ними захлопала в ладоши и публика.

Все показанное в фильме меня не удивило… удивили меня проскочившие в этой чудовищной ленте несколько раз кадры, явно не имеющие отношения к жидобандеровцам… возможно монтажер что-то не досмотрел… или схалтурил… и в фильм попали кадры из какого-то фильма, ужасно напоминающие мой приснопамятный сон. Тот, в котором мне откусила голову самка с перепончатыми крыльями. Я тут же узнал и промелькнувший ландшафт с коническими башнями и провалами, и две луны, и гигантскую, состоящую из бриллиантов, статую богомола с воздетыми к чужим небесам конечностями.

…

Описывать суд у меня нет охоты. Все проходило как положено.

Судья-прокурор метал громы и молнии. Заседатели смотрели на меня как совы на цыпленка. Публика ревела и требовала сурово наказать. Камеры работали без перерывов. Я молчал, старался не слушать всю эту дрянь, смиренно ожидал приговора и казни. Единственное, что слегка оживило процесс, были свидетельские показания Бориса Каневского и Марка Штейна, освобожденных от преследования за «чистосердечное раскаяние и помощь следствию». Оба свидетеля показали, что были втянуты в террористическую группировку присутствующим здесь фанатом Гитлера и Бандеры Розенмейером при помощи запугивания и шантажа, что участвовали в уничтожении Мемориала советским войнам-освободителям против воли, что руководил всем циничный негодяй Розенмейер.

Приговор, монотонно зачитываемый судьей, я тоже не слушал, закрыл глаза и прощался мысленно с теми близкими мне людьми, которые вернулись в мою память… действительно ли они существовали или нет, было уже не важно.

Неожиданно судья перестал бубнить. И тут же какой-то мужчина что-то громко закричал, а за ним закричали и завизжали и другие. Я открыл глаза…

Трясущиеся, ставшие полупрозрачными, судья и оба заседателя превращались у всех на глазах в чудовищ, напоминающих жуков-оленей. Их членистые тела металлически отсвечивали, они свирепо потрясали метровыми рогами и вращали усиками.

Публика в ужасе отпрянула.

Старлей и Бугай взяли меня под руки и вывели из зала. В последний момент я видел, как, завершив превращение, жук-судья набросился на полную женщину средних лет, сидевшую в первом ряду, и перекусил ее пополам, а жук-заседатель проткнул рогом горло ее соседа, молодого человека, несколько минут назад особенно рьяно требовавшего сурового наказания жидобандеровцу Розенмейеру.

Меня вывели в тюремный двор и отпустили. Я глубоко вдохнул, прыгнул, расправил свои перепончатые крылья и полетел к светящейся статуе богомола.

Квадратное в плане здание тюрьмы казалось с высоты почтовой маркой, лежащей на песчаном пляже. Вот… ее покрыла волна… и уволокла в рокочущую преисподнюю.

Я стоял на склоне пологого холма, на полянке, поросшей короткой мягкой травкой, на берегу небольшого овального, как будто ножом вырезанного в земле водоема с темной, но прозрачной водичкой. За холмами виднелись голубоватые горы… над ними вились длинными лентами стаи птиц… белых, желтых, темно-синих.