Игорь Шестков - Дорогая буква Ю

— Видите ли, майн либер Херр, вы правы, в рассказе Псоу герой, соперник автора, тоже тонет. И действительно при схожих обстоятельствах. Все правильно. И ваш сарданапальский тон вполне уместен. Но… Рассказ Псоу — выдумка, лирическая фантазия на тему детства золотого студенческого… Кстати, а вы знаете, почему в слове студенческий нет мягкого знака, хотя все студенты любят студень? Так вот, повторяю, Псоу — фантазия, а вышеприведенная история — чистая правда. Что, срезались? Так что не советую вам играть со мной в пинг-понг!

…

История эта долго не давала мне покоя. Совесть меня грызла. Неужели я виноват в смерти человека?

Поэтому я рассказал ее при оказии одному известному московскому мистику и алхимику, тайно разводившему золотых карасей в собственноручно вырытой на дачном подмосковном участке яме. Алхимик замаскировал яму густыми кустами малины — чтобы соседи не увидели и не донесли. Карасей он жарил в маленькой сковородке на краденном подсолнечном масле, которое ему поставлял сосед, Колька Пивоваров, работавший тогда поваром в огромной столовой какого-то секретного завода под Кубинкой…

Так вот, мистик этот карасевый выслушал меня внимательно и сказал: «Приговорил к смерти… Ты? Чепуха. Ты просто почувствовал его судьбу. И озвучил ее как смог. В тех обстоятельствах… Ревность, горечь поражения… Так что, не переживай, пойдем, карасиков моих попробуешь. С кардамоном и перчиком… Малыши, а по вкусу не уступают зеркальным карпам!»

…

Знаешь, что народ говорит о воробьях? Как объясняет то, что воробышек ходить не может, а только двумя ножками вместе прыгает-прыгает? Ему черт связал ноги. Или Господь, в христианской традиции, что, впрочем, одно и тоже. Якобы за то, что чириканьем своим выдал свистун-предатель место, где Христос от палачей прятался, а потом и гвоздики таскал, те, которые в руки-ножки, и в пах распятого клевал. Чирикал бешено, пока Спаситель не умер, подавал всему торжествующему аду знак, что и дальше мучить можно.

Чем-то мне всегда и сам Прокофьев, и его музыка этого чирикающего воробья напоминают.

И ритмическое устройство его музыки, очевидно птичье или даже насекомое, напоминает быстро скачущего на своих тоненьких ножках, как на двух ходульках, соединенных палочками, воробьишку. У Прокофьева музыка не льется, а скачет.

Не знаю, какую роль играл он у усатого — что-то слишком много сталинских премий ему надавали, да и за восьмую тоже наградили… И чирикал Прокофий ровно столько, сколько мучительство продолжалось — в один день с дьяволом дух испустил.

Жену-испанку в лагеря отправили. А он в сторону метнулся, на дороге не встал. И из людей его выкинуло, стал чирикающим свистуном-воробьем…

Что-то в лице Прокофьева — лисье… Чирикает… На двух ножках по клавиатуре прыгает, носик о клавиши чистит.

Сквозь его сюр — советские артефакты проскальзывают. Разглядел я старомодные выутюженные брюки с отворотами, даму в шляпке, нелепый вычурный романчик…

А потом тревога…

От своих тощих теней бегут тощуны.

Корчатся в конвульсиях несчастные звуки.

Чириканье, клекот, свист — лютует птичья дьявольская рать.

…

31 января прошлого года я умер. Грудь сперло, дыхание прервалось. Страх, потом — холод и тьма небытия. Продолжалось полминуты. Затем какая-то сила меня из тьмы вытащила. Скорая, больница только навредили.

Теперь я ценю немногое оставшееся время.

Люблю каждую травинку на ржавых берлинских газонах.

Гулял сегодня через шесть мостов — в глубоком восточном Берлине, на темной стороне Луны…

Сколько форм, сколько разнообразных существований.

Симфония, бескрайние поля елисейские, сказочные ландшафты…

Ута приготовила сырники с изюмом — ты бы и есть не стал, а для меня это лучшие деликатесы, потому что добрые старые руки Уты сырники лепили…

…

История о двух передних зубах…

Или о том, как надо разговаривать с российскими дипломатами.

Учился я в начальных классах в английской школе номер четыре за универмагом Москва.

В этой мерзкой школе учились дети начальства, из соседних цековских домов и из некоторых близлежащих громадных домов на Ленинском проспекте, от Октябрьской площади до ресторана Кристалл.

Вот как раз там, на Ленинском, в доме напротив магазина Лейпциг жил один ученик нашего класса, некто Венеров, сынок дипломатов.

А я был тогда влюблен в индианку Притьку, смуглокожую дочку индийских торговых представителей в Москве. Втюрился глубоко, до дрожи. На мою беду звали этого Венерова, отличника и зубрилу, тоже Игорь.

И вот, однажды, на уроке написал я своей девятилетней любимой записку — мы все тогда записки писали друг другу: «Напиши, сколько букв в имени того, кого ты любишь…»

Она мне возьми и ответь — букв пять, первая «и», последняя — «ь».

Я, конечно, обрадовался, мне и в голову не могло прийти, что она другого Игоря, отличника с примерным поведением и заячьими зубами, дисциплинированного и высокомерного Венерова любит. Потому что я, хоть отличником и не был — первенствовал по математике и, чем особенно гордился, слыл самым сильным в классе. Из-за плаванья. Погнали меня в спортивную школу в начале второго класса, из-за искривления позвоночника. Боялись, горбатым стану. Так я и пахал все детство, неизвестно зачем. Каждый день после школы — тренировка, плаванье до посинения. Тренеры — грубые туповатые дяди. Помнится, один из них часто пенял мне за то, что я не расту. Заставлял глотать пилюли для роста. Хватало у меня тогда детского ума пилюли выплевывать… Товарищи мои, которые пилюли глотали, и росли хорошо, и результатов добивались, и мускульную массу имели как баобабы, все уже давно в могиле…

К третьему классу сколиоз мой прошел, позвоночник выпрямился. У меня раздались плечи, и фигура стала как у Антея. Много лет спустя говорил мне мой отчим — ты тогда выглядел, как силач Бамбула.

Я гордился шириной плеч и математикой. В случае конфликтов с одноклассниками, применял в качестве метода убеждения — стальной зажим, а одноклассницам гордо демонстрировал широкие плечи. Не мог я себе даже представить, что избранник моей черноокой индианки — вовсе и не я, Антей-Бамбула, а узкоплечий очкарик, субтильный, с нервными руками и выпирающими худыми челюстями Венеров.

Несколько недель я был в эйфории, дурил и важничал…

Затем до меня медленно, как до жирафа, начало доходить, что что-то тут не так. Любимая моя на меня не смотрела, глазками оленьими в меня не стреляла, зато с Венеровым несколько раз на перемене гуляла. И явно к нему подлизывалась, а он запрокидывал противно голову, от чего-то очень по-взрослому отказывался… И домой он ее провожал, но ранец ее не носил…