Игорь Шестков - Дорогая буква Ю

…

Присоединяйте к концу вашего письма всякий раз какой-нибудь очерк и портрет… Например… Городская львица, и, взявши одну из них, такую, которая может быть представительницей всех провинциальных львиц, опишите мне ее со всеми ухватками, — и как садится, и как говорит, и в каких платьях ходит, и какого рода львам кружит голову, словом, — личный портрет во всех подробностях. Потом… Непонятная женщина… Городская добродетельная женщина… Честный взяточник… Губернский лев. Словом, всякого такого, который вам покажется типом.

(Гоголь — Смирновой)

Именно так он сам и поступал — описывал не человека, а тип со всеми его ухватками.

Как, например, представляет нам Гоголь Петра Петровича Петуха — типичного толстого деятельного помещика? Через действия. Петух ловит рыбу, участвует в приготовлении еды, ест, спит и храпит.

Даже его сообщение о том, что имение заложено, звучит фальшиво. Гоголевский герой не имеет права выходить из роли кулебяки. Не внутритекстовая необходимость заставила Петуха заговорить иначе, а предвзятость автора, проповедника и учителя жизни, задумавшего предупредить незадачливых читателей о вреде театров (ревизоров, игроков и женитьб): промотает все, да и детей сделает мотишками… как просветятся там у ресторанов да по театрам — все пойдет к черту…

Колоритная фигура — Петух? Да. Смешная. Немного жалкая. Не потому, что его имение заложено, а сыновья — будут, возможно, дрянными людьми. Петуха жалко, потому что он — не человек, а монстр, сотворенный профессором Гоголем-Франкенштейном, оживленный литературным талантом автора шар мяса, позаимствованного от различных мертвых и не мертвых тел. Нечто вроде круглого желудка или колобка в человеческий рост.

Как лубковый мастер, — не читал романа Рабле, а только срисовал картинку — и превратил Гаргантюа и Пантагрюэля в «славных опивал и объедал», так и Гоголь, наблюдая жизнь из брички или из окна римской квартиры, услышал анекдот, вспомнил характерную типичную фигуру и вывел в своей прозе вместо человека — лубочного героя.

Гоголя вдохновляла не действительность, не идеи и представления, а талант описывателя всяческой живности. Которая, несмотря на всю смачность, жирность и натуральность все-таки не жизнь, а животность.

Гоголь в своих описаниях гораздо ближе к Рубенсу, чем к своему любимцу Рафаэлю. К Рубенсу с украинским акцентом, разумеется.

Вроде бы, ничего плохого в таком, одностороннем, — фламандско-лубковом способе представления людей нет — многие сатирики поступали точно так же.

Проблема заключается в том, что герой анекдота или — тип не только не может обладать сложным внутренним миром, психикой, но и не может изменяться во времени, он — жертва своей типичности. Своих атрибутов. Если он выйдет из узкого пространства анекдота в жизнь, он и анекдот разрушит и типичность.

Петух должен выступить, сорвать аплодисмент читателя, и исчезнуть. Невозможно катить этот шарик дальше. А Гоголь-демиург хотел катать свои куколки до того, пока они в бабочек не превратятся.

…

В поэме Гоголя есть только один живой герой, сопровождающий читателя на всем пути. Это сам автор, потчующий сентиментальных читателей лирическими отступлениями. Все остальные — карикатуры, фламандские мужики, лубки.

Даже Павел Иванович Чичиков — хоть и тянет повествование, как коренник в тройке, но он не живой человек, а тип. Подлец-добытчик. Внутри действия поэмы он не меняется — каким был, таким и остался, пробудить его к высшей жизни Гоголю не удалось.

Рассказчик же поэмы — эволюционирует вместе с автором. Самую интересную возможность прозы — построение рассказчика — Гоголь вовсе не использовал, рассказывал просто, от себя…

За пасечником он прятался.

В «Петербургских повестях» рассказчик — светский молодой человек, этакий шуткун, с Пушкиным на дружеской ноге…

В «Мертвых душах» рассказчик одновременно — писатель и проповедник. Эти двое в одной бричке далеко уехать не смогли.

В «Выбранных местах» Гоголь возлагает на себя ответственность за гадости своих героев:

«Во мне заключилось собрание всех возможных гадостей, каждой понемногу, и притом в таком множестве, в каком я еще не встречал доселе ни в одном человеке… Необыкновенным душевным событием я был наведен на то, чтобы передавать их своим героям… С тех пор я стал наделять своих героев сверх их собственных гадостей моей собственной дрянью».

…

Гоголь совершал операцию, в математике зовущуюся инверсией, — проектировал свой внутренний мир на мир внешний, заселял литературный макрокосм обитателями своего микрокосма — персонификациями своих грехов. И, как мы узнаем из его писем, грехами знакомых и приятелей. А потом приставлял, как незабвенная Агафья Тихоновна, губы Никанора Ивановича к носу Ивана Кузьмича, прибавлял развязности Бальтазара Бальтазарыча и дородности Ивана Павловича.

…

Только учителя литературы верят, что писатель пишет произведение для того, чтобы показать Россию крепостников и самодуров или сорвать все и всяческие маски.

Не только стихи растут из сора, но и проза произрастает не из высоких побуждений, а наоборот — из смертных грехов. Грехов автора.

И литературные герои, также как и обыкновенные, земные люди, рождаются от похоти сердца и ума, а не от благородных устремлений.

А как же любовь, уважение, религия и вся остальная — черемуха? Если есть — прекрасно. А если нет, можно и без них обойтись.

…

Есть анекдотец — есть и сюжет. Завязка повествования. А текст нарастет как дикая борода из букв. Спиралями вокруг завязки. Это вам не то что реалистическую, описательную прозу километры строк тянуть и психологию разводить, как Пруст на общих литературных работах.

В прозе Гоголя есть, конечно, и подробные описания — но и в них вкраплены, как горчичные зерна в маринад, — анекдотцы, небылицы и откровенный вздор.

…

Редкая птица долетит до середины Днепра… пишет Гоголь, хотя знает, что даже воробей или бабочка перелетят Днепр без труда за несколько минут.

Пани Катерина убивается: «Похороните же меня! Похороните вместе с ним! Засыпьте мне очи землею! Надавите мне кленовые доски на белые груди!»

Помню, мне, десятилетнему, представлялась соблазнительная картина — наш дородный учитель литературы Петр Трофимович Гофрат, вращая налитыми кровью глазами, давит большой занозистой доской могучие дебелые груди нашей классной руководительнице, свиноподобной Александре Ивановне…

…

Нежась и приближаясь ближе к берегам от ночного холода, дает он по себе серебряную струю; и она вспыхивает, будто полоса дамасской сабли; а он, синий, снова заснул.

Не может Днепр давать по себе струю, не бывает полос дамасской сабли, не может река приближаться к берегам от ночного холода (к своим собственным берегам)…