Жан-Мари Леклезио - Африканец

Затем письма приходить перестали, и отец узнал от монахинь Баменды, что его старый друг умер. Таким же образом однажды перед Новым годом из Южной Африки не пришла посылка с джемом из гуайявы, и так мы узнали, что доктора Джеффриса не стало. С их уходом оборвались последние связи, которые отец поддерживал с Африкой – своей приемной матерью. Теперь оставалась только мизерная пенсия, которую правительство независимой Нигерии обязалось выплачивать своим бывшим служащим. Но вскоре и та перестала приходить, так что прошлое окончательно кануло в Лету.

Итак, война обратила в прах африканскую мечту моего отца. В 1938 году мама покинула Нигерию, чтобы рожать во Франции, у своих родителей. По случаю рождения первенца отец взял короткий отпуск, позволивший ему воссоединиться с мамой в Бретани, где он оставался до конца лета 1939 года. Он сел на пароход, чтобы вернуться в Африку, перед самым объявлением войны. В Огодже, в провинции Кросс-Ривер, ему предстояло занять новую должность. Едва война вспыхнула, он уже знал, что Европа снова будет охвачена огнем с массой кровавых жертв, как в 1914 году. Возможно, он надеялся, как и многие в Европе, что продвижение немецкой армии будет остановлено на границе, и Бретани, находившейся в западной части страны, удастся избежать злой участи.

Когда в июне 1940-го пришла новость о вторжении во Францию, действовать уже было слишком поздно. В Бретани, в Пон-л’Аббе, мама видела, как под ее окнами проходили немецкие войска, в то время как по радио передавали, что враг остановлен на Марне. Приказ комендатуры не допускал исключений: все, кто не являлись постоянными жителями Бретани, должны были срочно покинуть ее пределы. Только что оправившейся от родов маме пришлось выехать сначала в Париж, а затем в свободную зону. Других новостей от нее не было. Там, в Нигерии, отец знал только то, что передавало Би-би-си. Для него, жившего в полной изоляции, да к тому же в глуши, Африка стала гигантской ловушкой. В тысячах километров от него, где-то по дорогам, переполненным беженцами, в стареньком бабушкином «де дионе» ехала моя мама, увозя своих родителей и двух детей – одного годовалого и другого трехмесячного. Конечно же, именно тогда отец попытался совершить это безумие: пересечь пустыню, сесть в Алжире на судно и отправиться в Южную Францию, чтобы спасти жену и детей, забрав их с собой в Африку. Согласилась бы мама последовать за ним? Ведь ей пришлось бы бросить родителей, возможно подвергнув их мучениям, в то время как у стариков уже не было сил для сопротивления. На обратном пути их подстерегали тысячи опасностей: они рисковали попасть в руки к немцам или итальянцам, их попросту могли выслать из страны.

У отца, разумеется, никакого определенного плана не было. В эту авантюру он бросился очертя голову. Сначала добрался до Кано, что на севере Нигерии, а там уже за плату раздобыл место на борту грузовика, в составе колонны пересекавшего Сахару. В пустыне войны не бывает. Торговцы продолжали перевозить соль, шерсть, древесину и прочее сырье. Морские дороги стали слишком опасными, и только через Сахару можно было сравнительно спокойно доставлять продовольствие. Но для военврача, офицера британской армии, путешествовавшего в одиночку, этот план был большой дерзостью, почти безумием. Отец двинулся на север, сделав остановку у нагорья Ахаггар неподалеку от города Таманрассет (в то время – Форт-Лаперрин). Времени на подготовку не было, и он не успел взять с собой лекарств и запаса еды. Неудобства пути ему пришлось разделять с сопровождавшими караван туарегами: он пил, как и они, щелочную воду оазисов, вызывавшую понос у тех, кто к ней не привык. На протяжении всей дороги через пустыню отец фотографировал: в Зиндере, Ин-Геззаме, горах Ахаггара. Снимал наскальные надписи, сделанные на языке тамашек, лагеря кочевников, девушек с раскрашенными лицами, одетых во все черное, и детей. В форте Ин-Геззам, на границе французских владений в Сахаре, он провел несколько дней. На одном из снимков можно увидеть ряд глинобитных построек, над которыми полощется французский флаг, а на обочине шоссе – грузовик, возможно, тот самый, в котором он путешествовал. Отцу все-таки удалось достичь противоположного берега пустыни – селения Арак. А может, он даже добрался до форта Мак-Магон в Эль-Голеа. Во время войны любой иностранец – шпион. В конце концов отец был арестован и отправлен на прежнее место службы. Вне себя от отчаяния, он должен был вернуться обратно, проделав путь сначала до Кано, а затем до Огоджи.

После сорвавшегося побега Африка перестала быть для отца символом свободы. Баменда, Бансо – все это осталось в том счастливом времени, когда он, в святилище высокогорий, находился под защитой гигантов: гор Бамбуту высотой 2700 метров, Коджу – 2000 метров, Оку – 3000 метров. Раньше он верил, что останется там навсегда, мечтал о прекрасной жизни, где среди чудесной природы вырастут его дети, став однажды, как и он, сыновьями Африки.

Огоджа, к которой его приговорила война, была форпостом английской колонии, большим селением, расположенным в душной котловине на берегу реки Айя, теснимым лесами и отрезанным от Камеруна непроходимым горным хребтом. Больница, куда он получил назначение, существовала уже много лет. Это было большое бетонное здание с железной крышей, где имелись операционная, палаты для пациентов и целая команда медсестер и акушерок. Если в этом и содержался элемент приключения (побережье все-таки находилось далеко, в целом дне пути от больницы), то приключение было предсказуемым. Резиденция окружного комиссара располагалась неподалеку – в Абакаликах, административном центре провинции Кросс-Ривер, куда можно было добраться по сносной дороге в любое время года. Предоставленный ему дом стоял рядом с больницей. Он ничем не напоминал красивую деревянную постройку вроде Лесной Хижины в Баменде, но не был и жалкой глинобитной лачугой с пальмовой крышей, как в Бансо. Новое казенное жилье оказалось современным и довольно уродливым блочным зданием с крышей из гофрированного металла, которая ежедневно после полудня превращала его в печь; отец поспешил сразу же покрыть ее сверху пальмовыми листьями, чтобы изолировать помещение от жара.

Как он жил там все эти долгие годы войны, один, в большом пустом доме, не получая известий о любимой жене и детях?

Отдушину отец находил только в работе врача – она стала его одержимостью. Беспечная непринужденность Камеруна для Огоджи не годилась. Если ему приходилось наведываться в отдаленные уголки, он уже не путешествовал верхом по тропинкам, змеившимся в горах, а использовал машину (тот самый «форд V-8», купленный у его предшественника по службе, скорее грузовик, чем автомобиль, который произвел на меня неизгладимое впечатление, когда прибыл за нами на пристань Порт-Харкорта). Отец отправлялся на нем в соседние деревушки, соединенные грунтовыми дорогами: Иджаму, Ньоннью, Бавоп, Амачи, Батерик, Бакалунг, до самой Обуду на отрогах Камерунских гор. Да и общение с больными было уже не то – слишком уж их оказалось много. В больнице Огоджи у него больше не было времени на беседы с пациентами, на выслушивание жалоб их домашних. Женщинам и детям во дворе больницы места не нашлось – разводить огонь для приготовления пищи было строжайше запрещено. Зато пациенты лежали в палатах на настоящих металлических кроватях с накрахмаленными белоснежными простынями, страдая от тревоги и дискомфорта, вероятно, не меньше, чем от недугов. Входя в палаты, отец читал в их глазах страх. Для этих больных врач уже не был человеком, способным принести пользу, исцеляющий их европейскими лекарствами, который охотно делится своими знаниями со старейшинами деревни. Доктор – чужак, слух о котором моментально распространился по всей округе, что он-де режет руки и ноги, когда начинается гангрена, а его единственное действенное средство заключено в инструменте, одновременно и устрашающем, и ничтожном – латунном шприце с шестисантиметровой иглой.