Антон Секисов - Песок и золото

Северцев кашлянул. Взял с подставки гитару. Затем он спел несколько песен — про храброго есаула и про девушку с пшеничной косой до земли. Северцев также добавил, что будет дебатировать завтра по поводу русской идеи на телеканале «Россия», и что от всех требуется поддержать его звонками и смс.

Не попрощавшись, он поспешил со сцены, пожав, уходя, руку сидевшему за столом прямо на сцене розовому чиновнику.

Потом появился благообразный старец в просторных белых одеждах — он вывел за руку понурого мальчика — это был сын Северцева. Они целовали икону, молились. Сын в косоворотке со значением молчал, твердо держа длинную, как антенна, свечку, и в свете свечи его лицо казалось немолодым и строгим. Свечка коптила, струился черный и плотный, словно тряпичный, дым. Это было немного трогательно, и женщина, сидевшая рядом с Гортовым, вытирала слезы.

Они поднялись на лесенку и позвонили в подвешенные прямо на сцене колокола, и мероприятие завершилось.

Всю ночь в редакции пили до смертельного ужаса. В конце Спицин рухнул со стула и обмочился.

Грохочущий голос Северцева полтора часа звучал с огромного ЖК-экрана на площади возле храма и, одновременно, резонируя, вырывался из чьих-то открытых окон.

Он спорил об особом пути с маленьким истуканом с буйными седыми вихрами. Истукан часто моргал, и его лицо висело неразличимо, словно туман, за крупными роговыми очками. Он лепетал и расшаркивался, и стеснялся своего кругленького животика, все время резко пригибаясь, словно надеясь, что живот сейчас потеряет равновесие и отвалится. Он говорил о дружбе с Западным миром, о том, что хорошие люди все-таки есть везде. Северцев на него рычал, а оппонент снова расшаркивался и говорил, что нужно «как-то вот осторожнее», «аккуратнее как-нибудь», и аккуратно колыхались и взбрыкивали серебристые кудри вокруг его встревоженного участливого лица. Северцев, делая героические гримасы, говорил, что аккуратно не надо, что надо последовательно и жестоко. Ему хлопали, а собеседник часто-часто моргал и поправлял оправу.

Гортов же думал о том, как изменилось лицо Северцева. Он помнил его лет пять назад, когда увидел впервые по телевизору. Оливковое, опечаленное лицо, и нос, и рот, и лоб, все такое нескладное, будто в разладе его части между собой — один глаз съехал куда-то набок, словно пытаясь сбежать от переносицы. Из основания шеи тянулся уродливый лиловатый шрам. А теперь шрам исчез, и как-то укрепилась структура лица, оно стало плотным, единым, крепким — как будто реставраторы установили в черепе недостающие перегородки и сваи.

Со стороны его оппонента взял микрофон лысый старик. Когда-то старик не сходил с экранов, неся радость реформ и свобод, теперь его голос трещал, и кожа свисала с лица кусками. Микрофон прыгал в его руках, и рот ходил ходуном, но голос звучал зло и настойчиво. Он кричал Северцеву: «Фашист! Фашист! Да посмотрите же, люди! Послушайте, что он несет!». Северцев смеялся, и смех его звенел на всю Слободу, и от смеха его дрожала чайная ложка на столе в келье Гортова.

«Заварить, что ли, чаю», — подумал Гортов, вставая. «Фашист», — кричал старик отчаянно, словно летел в пропасть. Гортов задернул шторы.

Он шел один, спускаясь вниз по расплывшемуся бульвару. Дорога была пустынной, и только навстречу прошла пара — энергичная пожилая женщина, налитая и громкая, широкая грудь и широкий круп, и за ней волочился худой подросток, с пенкой усов на губе, лицо обескровленное — еле ползет, еле живет, еле дышит. Гортов думал о том, как странно, что этот подросток, бессильный, будет все жить и жить, а бабку, кипящую жизнью, лет через пять, а может, даже и завтра, снесет с ног какой-нибудь страшной болезнью.

Впереди шевелились люди, и флаги были видны — алые и георгиевские. Выгибался холодный и влажный проспект, как спина древней рыбины. Скрипели черные небеса, и ветер хлестал по лицу бечевкой.

Подходя, Гортов видел, как активисты начинали выстраиваться в колонны. Колонны становились с большими промежутками между собой, словно остерегаясь друг друга. Гортова чуть пошатывало, и казалось, рыбина взбрыкивает хвостом. Вот сейчас взбрыкнет злее, и все окажутся под мостом, в мертвой стальной речке.

«Трезвость — русская сила» — увидел Гортов первый плакат. Пригляделся: стояли свои. Троица «Руси» — Порошин в зимней ушастой шапке, Спицин, Чеклинин. Северцев стоял в стороне от всех, за кольцом охраны. Гитара и героический взгляд. Хлопали фотовспышки. Гортов стал пробираться к ним — и колонны двинулись. Кто-то переругивался между собой, не поделив места. Злобный юноша-чернорубашечник вытолкал процессию советских веселых пенсионеров с гармониками и баянами, и те молча плелись в конец.

Мимо маршировали зеркальные лысины, пунцовые простуженные носы, жидкие и густые библейские бороды. Кресты, иконы и флаги качались, словно плавали на воде. Дорожные знаки бились над головой как будто стальные птицы.

Взревел ветер, и поломалось древко — плакат с Александром III, могучим бородачом, упал на камни. Почти все плакаты Гортову были знакомы, но были и самодельные. Кто-то нес мокрый тетрадный лист, как разорванную липкую тряпочку. Там была какая-то злая надпись.

«Русские вперед! Русские вперед!» — кричали в разной тональности. Шли старцы, согбенные монахи, мужчины с щетками усов в черных кителях царской охранки.

«Русский порядок на русской земле!» «Слава России!» «Мы русские — с нами Бог!»

Шли веселые девочки с косыми челочками, с хвостиками, в легких осенних курточках. По бокам шли полицейские с псами, спокойно топтавшими лужи, не глядевшими на толпу.

Зевая, мальчик в пуховике нес икону Георгия Победоносца.

В нежно-салатовой белогвардейской форме шли юношеские бритоголовые полки, несли школьные доски с начертанными на них молитвами.

Гортов увидел за оцеплением кучку людей, тоже что-то кричавших, но не принимавших участия в шествии. Гортов услышал женщину: «Поставили храм вместо детской площадки. А где детям гулять!».

«Гуляйте дома!» — крикнули совсем рядом с Гортовым, через одну голову.

— Мрази, — сплюнул на землю мужчина в очках с венчиком волосков вокруг сияющей плеши. Рядом с ним стоял человек, похожий на заболевшего птеродактиля, и негромко читал стихотворение про «век-волкодав, бросающийся на плечи».

— Иуды! Сыра вам земля, а не царствие небесное! — кричала женщина с молящимися глазами.

— Вон, смотрите, хорошо пошли эти, в полосатых купальниках! — вдруг обрадовался тот, что с плешью, втиснув голову между двух флегматично настроенных полицейских.

Пошли люди в шкурах, с рогатыми шапками, бубнами. Они несли коловрат.

Кто-то из них цыкнул, плюнул в его сторону, обиженно пробормотал: «Дурак».