Татьяна Иванова - Наследник Земли кротких [СИ]

- Поешьте нормально, Зинаида, прошу вас, — мягко сказала матушка. И разложила картошку по тарелкам на четыре части. — Это ваша порция.

- Потрудитесь, пожалуйста, все съесть, — улыбаясь, добавил батюшка.

Зинаида окончательно покраснела, но послушалась.

- Тася, как удачно, что ты пришла именно сегодня, — продолжил отец Владимир. — Зинаиде сейчас негде жить, а тебе нужна подруга. Иначе к тебе подселят кого-нибудь… духовно тебе чуждого. Да и вообще, вдвоём вам будет легче.

Княжна сидела, не поднимая глаз.

- Хорошо.

- Mersi, — тихо произнесла она.

- Зинаида, вам нужно забыть о вашем французском, — продолжила я, начиная чувствовать себя её старшей сестрой, уж очень хрупкой и ранимой выглядела эта девочка. — Я скажу в домкоме, что вы — моя двоюродная сестра из Твери.

- Енгалычева? — невесело улыбнулась матушка.

- Нет. Рогозина, — сурово ответила я, пристально глядя на княжну.

- Да, — просто ответила та.

Мы остались до утра у гостеприимных хозяев, а утром пошли прописывать Зинаиду в мою квартиру. К тому времени я звала её Зикой, она меня Тасей, и мы были на «ты». Проходя мимо парикмахерской, я замерла, задумалась. Зика сразу же меня поняла.

- А денег хватит? — только и спросила она.

- Барышня, если вы оставите мне свою косу, я постригу вас бесплатно. Новейшая ревстрижка вас преобразит. Давай, заходи!

Позже я узнала, что мы тогда продешевили. Зикина коса стоила немалых денег. Но нам было не до торговли.

- Я выживу, обязательно, вопреки всему выживу, — яростно прошептала девушка, выходя из подвальчика со стриженными по революционной моде волосами, начинающими закручиваться в колечки.

Наш управдомком Яков Соломонович Гринберг бросил быстрый оценивающий взгляд на мою «двоюродную сестру», но возражать не стал. Он был добрым человеком, упокой Господи его душу.

- Документов нет, конечно, гражданка Рогозина?

- Нет, — промямлила Зика, начиная розоветь.

- Э-э-эх, девчонки… Ладно уж, организуем. Идите сейчас. Но вечером оргсобрание. Надо как-то очередной налог на дом распределить.

Распределяли непосильный для всех нас налог в таких случаях, записывая львиную его часть на уехавших из России членов семей жителей дома. Это требовало немалой изворотливости и сообразительности, но Яков Соломонович справлялся.

Тот год, 1920-ый, ознаменовался для русской церкви закрытием Троице-Сергиевой лавры и изъятием мощей святых угодников Божиих по всей территории РСФСР. Народ на защиту своих святынь не поднялся.

Я не стала доучиваться в школе. Там сменили директора, и теперь нам во всех видах и ракурсах преподавали историю партии, всевозможный марксизм, дарвинизм и атеизм. Мы с Зикой устроились на курсы машинисток, не припомню, то ли очень дешевые, то ли совсем бесплатные, организованные наркомпросом. Луначарским. Мы учились переписывать на пишущей машинке, старательно, по много раз набирали безличные, часто неграмотные речи депутатов разных партийных съездов. Но нам было неважно, что набирать. Главное — выучиться на машинисток. Я немного умела переписывать, потому что мама раньше брала работу на дом, а я ей помогала, как могла. Зика вначале не умела, но она была способной и быстро училась. Один раз наши курсы даже лично посетил Анатолий Васильевич Луначарский и похвалил Зику за успехи. Не буду спорить с тем, что Луначарский действительно многое сделал для сохранения культурных ценностей России в те нелегкие годы. Согласна, что именно благодаря его решительной политике русские дворцы не были разграблены, а превращены в музеи. Он, как мог, старался помогать и ученым, и художникам, и поэтам. Большевики даже дали ему прозвище «Васильевич Блаженный». Но к церкви сердце Наркомпроса не лежало. Поэтому-то кельи монастырей и отдавались, например, мастерским пролетарских художников, упоенно рисовавших красноармейцев и товарища Ленина. На каком-то диспуте, как рассказывали, товарищ Луначарский выкрикнул, что в наше время священен не крест, а винтовка.

Я не написала, что одним из положительных моментов обучения на курсах машинисток были бесплатные талоны в общественную столовую. Такие столовые повсюду были знаком наступающего коммунизма. Да здравствует всё общественное! Долой всё частное, мещанское, семейное! Но в той столовой, куда мы ходили, был обед даже из двух блюд. Суп картофельный горячий и пшенная каша, как сейчас помню. И мы спокойно ходили в коммунистическую столовую, даже Бога благодарили за такую возможность. Зимой 1921 года бесплатный обед воспринимался как чудо.

И потом, мы с Зикой были молоды, мы пили каждый день жизни как искристый, пьянящий напиток. Бывшую княжну, конечно, коробили вульгарные выражения и манеры окружающих, вроде «давай, налетай» в столовой, и модное тогда «кошма-арно». Даже я пару раз употребила это «кошма-арненько», заразившись от других учениц, но почувствовала, как вздрогнула рядом со мной моя подруга, и зареклась употреблять вульгарное словечко. Однако бывшая княжна Енгалычева была молчаливой девушкой, что её и спасало. Молчание и опущенные вниз, прикрытые длинными ресницами глаза. Молодые люди вокруг нас были заняты сами собой, собственным самовыражением, не до неё им было, не до её происхождения.

Мы с ней из любопытства посещали даже какие-то, даже сейчас не упомню какие, поэтические собрания. Там, в темноте, слабо освещённые жалкими горящими щепочками, закутанные в тулупы, собравшиеся слушатели сидели, где могли, даже и на полу, слушая никуда не годные, как я теперь понимаю, вирши новых пролетарских поэтов. Ходили мы с Зикой и на лекции только-только появившихся тогда красных профессоров, потом смеялись над изречениями вроде «Польша была четвертована на три равные половины». До сих пор помню, надо же… Зика смеялась, прижимая к лицу обе ладони, смущаясь собственного смеха, немного приседала. Жившие в холоде, и темноте голодные москвичи упоенно передавали друг другу смешные истории, а если их не хватало, сочиняли сами весьма ехидные анекдоты.

Помню вот, например, отдельные строчки из пародии на письмо Онегина к Татьяне.

Вот и мы с Зикой смеялись. Днём. А ночью, прижавшись друг к другу в ледяной постели в плохо протопленной комнате, с трудом боролись с горькими мыслями. И как часто одна из нас, думая, что подруга уже спит, неслышно давилась слезами, вспоминая близких убитых людей. Но снова занималась заря, наступал новый день, и молодость брала своё. Жизнь ликующей радостью вливалась в кровь.