Наталия Репина - Жизнеописание Льва

НАТАЛЬЯ РЕПИНА

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ЛЬВА

Роман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЛУЧШИЕ ГОДЫ ВАШЕЙ ЖИЗНИ

День рождения Пушкина

Лева был единственный в семье, кто любил порядок. Каждый его день начинался бы со страдания, если бы он не умел сосуществовать с хаосом. Но он пока умел.

Утром он вставал раньше всех и шел в ванную. Умывальник матово отливал желтизной, в глубине унитаза мерцало черное. Томилось в ванне несколько дней тому как замоченное белье. Оно пахло кислым. Иногда со дна — бурлум! — поднимался пузырь газа, и тогда белье вяло шевелилось, как старая медуза.

Лева умывался и шел на кухню. Расчищал себе место на столе, между чашкой с въевшимся во внутренность чайным ободком и сковородой, пошедшей нежной дымчатой плесенью.

Мама Татьяна спала в дальней комнате под тихо работающий телевизор. Она не любила тишину. Если она не занималась сама — мама была концертмейстер в Гнесинской школе, — то работало радио или телевизор. Или она напевала что-нибудь.

Иногда Лева представлял: вдруг так вышло, что мама и баба Клава исчезли. Допустим, как-то погибли. И как он приводит квартиру в порядок, всё моет и убирает. Но когда в мысленной уборке он доходил до ванной, то его неизменно удивляло, что в стаканчике останется только одна зубная щетка. Не только удивляло, но и пугало, — и он спешил думать о чем-нибудь другом.

На кухне Лева завтракал бутербродом с сыром, а уже какао ему варила баба Клава, которая вплывала на кухню, неся с собой волны того же кислого запаха, что и в ванной. Молоко часто портилось при кипячении и вызывало бабы-Клавин гнев. Но он был не столько страшен, сколько громок и, что важно, на Леву не распространялся.

Лева знал, что его все любят: мама и баба Клава, соседи, одноклассники. На даче его любил садовник Василь Василич и все из ближних домов — Гальперины, Екатерина Анатольевна с сестрой и старшие Сахрановы. Его любили друзья во дворе (Илюша, Сережа и Люда) и на даче (младшие Сахрановы — Вова и Катя, а также Верблюжонок Тишка, Алик-детектив и Колька Богданыч).

Он их тоже всех любил. И еще он любил порядок. Потому что порядок — это правильно, это как должно быть. А если правильно — значит, хорошо.

Этот простейший рецепт счастья он никогда не формулировал, но всегда знал. И ему казалось вполне естественным, что он стремится к порядку. Ибо кто же не хочет, чтоб было счастье?

Когда Лева уже заканчивал завтрак, вставала мама. Она была чудесная — теплая, рыхлая и лицом немножко крот, когда без очков. Лева был похож на нее, тоже теплый и рыхлый, но лицом немножко мышь. Мама обнимала Леву и говорила бессмысленные, но смешные вещи вроде «левацкий элемент уже бодрствует», или «полевые работы начались», или «да здравствует басилевс!», или еще что-то с его именем внутри, и Лева не уставал удивляться, сколько всего она могла изобрести.

После завтрака он, если не надо было в школу, садился за рояль. Он любил заниматься и любил рояль, старый кабинетный «Шредер» с желтыми костяными клавишами и тусклой крышкой. Рояль был завален нотами. Они копились и время от времени лавиной сходили на пол; их делили на пачки-холмы и возвращали на крышку, где они вытягивались в новые горы, ждущие возможности обрушиться вниз.

Лева был не без способностей — так говорила мама. Во втором классе он играл сонаты Моцарта и ноктюрны Шопена. Мама мечтала, чтобы он поступил в ЦМШ или к ней в Гнесинку, но не получилось, не взяли. Ничего, он просто любил заниматься, особенно когда из разученного получалась музыка — это тоже было правильно и хорошо.

Этим утром, 6 июня 1976 года, в день рождения Пушкина, он неожиданно встал позже всех. Проспал, и не разбудили. Дело в том, что они собирались ехать на дачу. Разговоры шли уже с середины мая, но сборы случились в последнюю ночь. Мама не спала и собирала чемоданы, баба Клава не спала и критиковала маму, Лева не спал и представлял, как они приедут на дачу и как он обежит участок — вдруг там уже есть грибы, — а потом пойдет к Сахрановым, Вове и Кате, узнать, что у них новенького за год случилось, а потом они все вместе пойдут к Верблюжонку Тишке, и, может быть, тот даст покататься на своем велике, — тут он заснул, а когда проснулся, то и выяснилось, что такси уже пришло, а его забыли разбудить — непорядок, — и он кинулся помогать носить вещи вниз под крики: «Лева, умоляю, возьми рогалик и сядь в машину!» Водитель такси пристраивал узлы и чемоданы в отверстый зев вытянутого грузового такси, раздраженно сплевывая при каждом новом: «Таз! Таз-то забыли, ну, мама же!» Неумытый Лева нечищеными зубами прогрызал ломкую корочку рогалика и погружался в благоухающий белый мякиш.

Наконец баба Клава втиснулась рядом с ним, сверху ей на колени втиснули свернутый тюк — подушка в одеяле, мама помчалась наверх запирать квартиру. Водитель сел и завел машину. В окошке справа виднелся Петр Авенирович, маленький, толстенький, в костюме и шляпе. Он то снимал ее, нервно обмахивался — несмотря на холодное утро, — то надевал обратно.

— Петр Авенирович переволновался, — сказала баба Клава скорее самой себе. — Такси заказали, а его нет и нет. На дорогу бегал встречать.

Лева с симпатией посмотрел на Петра Авенировича, который проявил такое участие к их судьбе.

— У меня вообще смена кончилась, выручаю чужой заказ, — водитель воспринял бабы-Клавины слова на свой счет.

— Я не в укор, упаси бог, — сказала баба Клава. — Просто переволновался Петр Авенирович.

Мама впрыгнула на переднее сиденье, захлопнула дверь:

— Всё, поехали!

Петр Авенирович замахал им шляпой, пошел вслед за машиной не спеша. Лева вывернулся, как мог, провожая его взглядом. Петр Авенирович отстал, остановился, смотрел вслед.

Дождь. Мокрый асфальт на Калининском проспекте лоснится под колесами, здание СЭВ раскинуло страницы, Триумфальная арка стоит, пустуя входом. Лева мысленно говорит ей: «До встречи!» Это еще одна его потребность — разговоры с бессловесными. Никто не может поручиться, что дверь подъезда не чувствует боли, когда ею хлопают. Или что кресло не обижается, когда в нем долго не сидят. Лева старается понять их чувства. Это трудно. Может, наоборот, кресло любит свободу и обижается, если в нем сидят? Иногда ему кажется, что он понял. Но чаще он не уверен. Во всяком случае, он всегда извиняется, когда ударяется об угол стола или случайно задевает стул. Сейчас ему кажется, что арке было приятно его прощание и она, как Петр Авенирович, провожает его. Он опять выворачивается на сиденье и, сколько возможно, долго и дружески смотрит на арку.

Москва кончается, идет шоссе с поникшими под дождем одуванчиками, наконец остановка у переезда, который тренькает сигнальными звонками и опускает полосатую штангу шлагбаума прямо перед ними.