Игорь Шестков - Сад наслаждений

Маринке казалось, что она не живет, а бьется в клетке, в которую ее посадил Зубов. Посадил своей любовью, верностью, заботой. Ощущение это стало через несколько лет проявляться у нее как болезненный невроз. Маринка чувствовала — еще немного и она сорвется. Пришлось идти к знакомому психиатру. Психиатр посоветовал ей сменить мужа или любовника, или работу, или, по крайней мере, страну проживания.

Надо было что-то предпринять, сейчас же, и без сантиментов.

В горячей ее голове созрел отчаянный план.

— Сегодня же! Сегодня же возьмем быка за рога! — повторяла она сама себе, нервно листая за своим рабочим столом восьмисотстраничный каталог гостов. Отложила каталог в сторону. Позвонила в Ригу своей старинной подружке Инге. Проговорила с ней двадцать три минуты. Затем собрала личные вещи и решительно направилась в отдел кадров. А оттуда на рабочее место не вернулась, а, купив по дороге бутылку коньку, пошла к председателю жилищного кооператива Калюжному.

Через несколько дней ни о чем не подозревающий Зубов пришел домой как обычно, около семи. Сразу заметил несколько стоящих в коридоре чемоданов и чужое пальто с барашковым воротником на вешалке.

— Почему чемоданы собраны? И этому… Что опять тут надо? — спрашивал себя Зубов.

— Зачем на сей раз притащился? Новыми анекдотами про Пушкина и Толстого хочет нас попотчевать или опять с кем-нибудь поссорился и ему жить негде?

Заглянул на кухню.

Винтергартен расселся в его любимом бабушкином плетеном кресле. А Маринка сидела у него на коленях. Они целовались.

Зубов растерялся. Покашлял. Они сделали вид, что его не замечают. Зубов рассвирепел как Отелло и, схватив Маринку под руки, вырвал ее из рук любовника и поволок в спальню. Там бросил ее на софу. Маринка с софы тотчас вскочила и кинулась на него, рыча, как львица. А сзади его обхватил Винтергартен. Зубов не долго боролся, ослабел. Потому что понял, что его собственная жена устроила ему ловушку в их доме. В заговоре с любовником. Стерва.

Маринка и Винтергартен Зубова связали, в рот ему засунули кухонное полотенце. Обкрутили дополнительно бельевыми веревками. Винтергартен, в прошлом моряк тихоокеанского флота, завязал их морскими узлами. После этого они привязали Зубова к огромному старинному буфету, стоящему у стены напротив софы.

Затем любовники разделись и совокупились перед глазами Зубова. Потом встали, подошли к связанному и стали плевать в него и ругаться. Перебрасывались бранными словами, как игроки в теннис мячиком. Откровенно наслаждались похабной забавой…

— Мне кажется, Мариночка, что твой муж, не только лузер, но еще хуесос и педрила. Может, развальцевать ему жопу?

— Нет, милый, он только дрочила. До тридцати восьми лет дрочил как вертолет. Пушкин в этом возрасте уже умер. У нас в Эсэсэрии чтобы пидарасом стать, тоже нужно мужество иметь, а у этого вафлегрыза, кроме эгоизма, ничего нет. Ни в душе, ни в штанах… Ничтожество. Выпердыш куриный!

— Свиное рыло!

— Кот зассатый!

— Еблан и феерический мудак!

— Нет, мудак парнокопытного секса!

— Скорее, беспозвоночного дрочения!

— Жертва аборта от козлов!

— Гнойная пиздота!

— Ебать его в копченый глаз!

Зубов пытался не обращать внимание на плевки и не слушать брань. Закрыл глаза. Заметив это, Маринка засунула свою когтистую лапу ему в штаны и больно дернула. После этого недобро на него глянула и прошипела:

— Еще раз закроешь глаза, — оторву тебе пипиську!

Глаза Зубов больше не закрывал.

Исчерпав запас ругательств, Маринка и ее любовник оделись, забрали чемоданы и ушли.

Заплеванный с ног до головы Зубов долго дергался и корчился, ломая ногти о проклятые морские узлы, прежде чем смог освободиться.

На кухне нашел записку.

— Сережа, не сердись, я не могу больше жить с тобой.

Не знала, как убедить тебя прекратить это мучение. Решила показать тебе, какая я на самом деле, и сказать в лицо все, что о тебе думаю. Мой поступок непростителен, но ты увидел и услышал правду, которую обычно скрывают и тянут, тянут…

Из квартиры я выписалась. Перевези… вещи… отдай ключи Калюжному…

Начинаю новую жизнь. На развод я не подала, ты это сделаешь сам, а я пришлю тебе заверенное у нотариуса согласие… Не ищи меня. Я покидаю проклятый Петяринск.

Зубов прочитал, вздохнул и поставил кипятиться воду. Закурил.

Не спеша, по наперсточку, выпил три чашечки кофе. Знакомое теплое чувство вытеснило постепенно позор и стыд. В голове зажглась зеленоватая звезда. Ему казалось, что пахнущая флоксами нежность мира просачивается через его пальцы и льется как нектар на кухонный линолеум. Земные дела его не волновали. Зубов глубоко затягивался, смотрел в себя и видел бесконечный океан и розоватое небо над ним. Ощущал приливающие к горлу волны вечной жизни. Он сидел на троне на берегу океана. Луна улыбалась ему своей светлой стороной. Звери и растенья пришли ему поклониться и попросить благословления. Из океана выплыли рыбы и гады и умиленно смотрели на него своими оранжевыми глазами. Солнце и звезды вытянулись жемчужным ожерельем и легли, сверкая, на его синюю грудь. Со всех концов вселенной слетелись ангелы, чтобы целовать его желтые щеки…

— Ну и мудак! — сказала вернувшаяся за забытой лисьей шубкой Маринка, увидев в кухне разомлевшего мужа, пустившего слюни на подбородок.

— Ну и мудак! — повторила она, покачала головой, плюнула ему под ноги, и вышла из квартиры громко хлопнув дверью.

— Ты что это читаешь? Запрещенную литературу? — спросил, ухмыляясь, профессор Чесноков своего зятя, московского пижона Мишу.

— Это Библия, Иван Сысоевич, — отозвался зять. — В Иерусалиме немцы для наших издали. Родители прислали. Пропустила, почему-то, таможня.

Чесноков взял в руки черную, без опознавательных знаков на приятной ребристой обложке, книгу, полистал крупными пальцами ее неестественно белые, полупрозрачные странички, прочитал несколько строк: «Ибо смерть входит в наши окна, вторгается в чертоги наши, чтобы истребить детей с улицы… И будут повержены трупы людей, как навоз на поле…»

Заявил беспардонно:

— Ну и дерьмо… Как ты эту ахинею читать можешь? Естественник… Все вы тут гнилые… Москвичи…

Потом открыл лежащую на Мишином письменном столе зеленую папку, вынул из нее листок и воткнулся глазами в первую попавшуюся строчку. Осклабился и задекламировал.

— Идущая на костяных ходулях тигровая акула догнала поселенца и проткнула его гигантской вязальной спицей… Тысячи человек карабкались по скалам… Достигнув вершины, кланялись пузырчатой жабе в золотой короне и прыгали в раскаленное жерло… Ну и бред! Или вот еще. Из огромного разбитого яйца торчала арфа, на струнах которой сидел полутораметровый паук. Заводные белки водили хоровод вокруг дерева познания добра и зла, на котором металлический дятел долбил длинным клювом мертвую распятую обезьяну. Полуженщины-полурыбы, поблескивая стальной чешуей, кидали в бородатый котел морских ежей… Котел вращал огромными рубиновыми глазами, на веках которых сидели синекрылые стрекозы. Из прорехи в обожженной заднице мага сыпались позолоченные птицы… Ты для того аспирантуру бросил, чтобы эту галиматью писать, кастрюля бородатая? На это и бумагу жалко…