Анатолий Кузнецов - Огонь

Да ещё вопиющим противоречием торчал в центре зала дубовый стол, возрастом не менее чем лет пятьдесят, повидавший на своем веку всякого, а на столе — телефонный аппарат с треснувшей трубкой.

— Начальство домны тут не появлялось? — спросил Павел у хмурого парня, запутавшегося в проводах.

— Нет. Мы, знаете, не от них, мы — другого прихода. Не знаю я их путей…

— Насчёт задувки ничего не слыхать?

— Не знаю. Наше дело приборы… Эй, ты, что соединяешь! — кричал он в другой конец зала. — Не видишь, у меня концы оголённые!

Павел отошёл от раздражённого человека, осмотрел некоторые щиты, вероятно, испытывая то же чувство, что баран перед новыми воротами: «Температура радиальных газов заплечиков», «Давление колошникового газа», «Т° поясов»… На некоторых щитах красные или зелёные лампочки светились, другие были мертвы, стрелки стояли на нулях, кое-где были нацеплены клочки бумаги: «Не включать! Работают люди».

В древние времена выплавка металла в некотором роде была чем-то таинственным, граничила с колдовством… Каким же, пожалуй, божественным священнодейством показался бы древнему плавильщику этот зал с его уж поистине непостижимой симфонией стрелок, мигающих огоньков, ползущих перьев по барабанам самописцев, в которой сегодняшний плавильщик, колдун Фёдор Иванов шутя себе разбирается… Ты ищешь следы высокоразумных астронавтов, Иванов, и не замечаешь, что давно уже сам ты астронавт!…

В библиотеке Женя сидела, вся заваленная книгами. Вероятно, получила новую партию: записывала названия на карточках, ставила штампы на первой и семнадцатой страницах.

— Я решила, что ты уехал, — сказала она, мельком взглянув на Павла.

Он подумал, что, вот странно, от её ослепляющей красоты чуть не рот хочется раскрыть, когда её видишь, но едва только перестаёшь видеть — забывается. Да, он начисто забыл и сейчас испытал снова что-то вроде того, первого потрясения.

— И эта мысль мне приходила, — сказал он. — Дйла у меня всего-то-навсего — посмотреть, как это происходит, и тотчас уезжать, но дни идут, никто ничего не знает, сроки дутые…

— Терпи. Ходи в кино.

— Если бы я точно знал сроки, сел бы, работал в гостинице, а не болтался.

— Тебе всё равно, где работать?

— Если настроиться. Был бы стол или, на худой конец, подоконник, а расписаться, войти во вкус — тогда бы и месяц, и два, и пять сидел бы себе…

— Значит, тебя никто не ждёт?

Он усмехнулся:

— Не очень. Главным образом редакторы.

— Зачем ты развёлся? — спросила она.

— Гм… «Каждая несчастливая семья несчастлива по-своему», — процитировал он Толстого, тем временем думая: «Всё-таки посмотрела, женщина, в паспорте!»

— А дочь с кем?

— Дочь она забрала с собой.

— Плохо для дочки…

— Плохо. Но мне разрешено с ней видеться, даже без ограничений, так что мы не теряем контактов.

— Кто же кого разлюбил?

— Она меня. Точнее: она полюбила другого, так это обычно квалифицируется.

— И ушла к нему? Ты очень переживал?

— Ну да. Переживал долго, по всем правилам, потом плюнул, сел и написал роман про войну.

— Она была умная и красивая?

— Да… пожалуй, что да. Чем-то вы с ней похожи, но она живее, развязнее.

— А кто был он?

— Допрос ты мне устроила. На эти темы я ни с кем не говорил, мне кажется, никому это не нужно и неинтересно.

— Прости… Значит, у тебя ещё болит.

— Не болит. Не то. Плохо, что это старит, возбуждает мысли о предательстве, о том, что никому на свете нельзя верить и всё такое, клубок, из которого выпутываешься измочаленный.

— При чём предательство, если человек любит другого?

— Видишь ли, любовь — да, но неужели это обязательно должно сопровождаться предательством? — сказал Павел раздражённо, но тут же почувствовал, что ему хочется рассказать, просто вот выложить из себя, избавиться, потому что он хитрит перед собой, уверяя, что не болит. — У меня был отличный друг, приходил, такие вечера, разговоры, бывало, до утра. Два сапога пара. Жена мне говорила:

«У тебя есть, кроме меня, подлинный, настоящий мужчина-друг — это он». Я тоже так считал. Отличный друг был…

— Был?

— Да. Потом жена поехала в Херсон к матери, она часто ездила гостить. А мне приносят телеграмму, которую она с домашнего телефона отправила в Ялту! «Не доставлено за отсутствием адресата». Адресат — он, мой друг. Я потом узнал, что они всегда встречались в Ялте, но на этот раз он задержался, и телеграмма его не нашла. Ужасно легкомысленная конспирация и пошлятина такая…

— Неужели всё из-за телеграммы?

— При чём здесь телеграмма?… Оказалось, что они несколько лет так развлекаются, несколько лет, а обо мне говорят: «твой кротишка». Наверное, в таких историях обиднее всего, что тебя обманывают в глаза, именно употребляя слова о преданности, дружбе, а сами над тобой смеются — и смеются, что ты этим словам веришь. Это чёрт знает что, у меня не могло уложиться в голове!… Я потом сидел, изумлённо вытаращив глаза, как мальчик, оглядываясь вокруг и вопрошая себя: кому же тогда можно верить? До этого мы прожили с ней десять лет, такая была любовь, невзгоды, заботы, дитя наше. Уж ей-то я верил, как себе. И ему. Пришлось признаться, что ни черта-то я в жизни не понимаю.

— А кто он был, твой друг? Умный человек?

— Ещё бы.

— Да, невесело. Ну-ну?

— Я кончил. Теперь ты расскажи о себе, откровенность за откровенность.

— Не хочу.

— Почему?

— Не хочу, — сказала Женя, наклонив набок голову и внимательно штампуя первые и семнадцатые страницы.

— Нечестно, — сказал Павел, задетый.

— Ну, не могу, — упрямо сказала она. — Сегодня у меня ненавистное настроение.

— Какое?

— Ненавистное.

Тут словно взорвалась, загрохотала дверь, и бодрыми шагами вошёл Слава Селезнёв, видимо, прямо с улицы: румяный, энергичный.

— Женечка, дорогая, как насчёт фотомонтажа в кузнечный? Готово? А для подстанции? Тоже? Отлично, прекрасно, я подошлю ребят, просто ты выручаешь нас. Слушай, а этот монтаж у окна, пожалуй, уже устарел? Постарайся, постарайся, дорогая, и тут я вижу пустое место, ну, что, у тебя журналов мало, клея нет? Ко Дню Советской Армии пора думать, пора!

— Сделаю, — сказала Женя.

— Вот спасибо! Слушай, ты мне страшно нужен, Пашка, я тебя везде ищу, пошли, тебе что-то очень важное скажу. Идём, идём!

— Уйдите оба, — сказала Женя, холодно взглянув на Павла. — Дайте мне работать.

Невольно подчиняясь энергичному напору Селезнёва, Павел вышел за ним в коридор. Тот вёл его дальше, до лестничной площадки. Славка сияющими глазами уставился на Павла.

— Какое дело? — спросил Павел.

Славка торжественно застегнул ему пуговицу, поправил галстук, положил руки на плечи и полушёпотом, доверительно сообщил:

— Бренди есть! Как бог свят.