Игорь Шестков - Собрание рассказов в двух томах. Том 2. Под юбкой у фрейлины

Решил поехать в Шарлоттенбург. Если что не так… вильну хвостиком и слиняю.

Поехал.

Уже в S-Bahn начались знамения. Недобрые.

Собачка на меня вдруг залаяла. Не злая. Шпиц. Просто зашлась в лае. Хотела укусить, но ее хозяйка оттащила. Чем я ее разозлил? Сидел себе мирно за два ряда от нее. Вот же скверная псина! Что-то она почувствовала. Излучение какое что ли? Неужели просто от мыслей голова начинает что-то такое излучать? Я ведь тогда об этом самом «особенном хобби» моих приглашателей подумал. И об этом гаденьком «хи-хи». Занесла меня фантазия далеко-далеко…

Что же это, даже подумать о таком нельзя? Начнешь излучать какой-нибудь ультрафиолет и псы на тебя накинутся, как на зомби… а потом и люди.

А когда выходил из S-Bahn на остановке «Шарлоттенбург» ко мне нищий привязался. Молодой такой паренек. Худой как скелет, шея синяя, лицо как у птицы…

Глазенками сверкает, пальцами цепляется за мою куртку, хрипит что-то. Я достал монетку — два евро, с портретом Данте, подал ему. Он монетку схватил… я заметил, что он ужасно на Данте этого похож, только грязен.

Я от него убежал. Мало ли что. Нищий догонять меня не стал, но прокричал несколько раз истошным голосом: «Не ходи туда!»

И пальцем свои костлявым показал как раз туда, куда мне идти надо было. А потом подбежал к другому прохожему и вцепился в него…

А когда я у входа звонил, чтобы дверь открыли, увидел над фасадом лепное украшение, вроде гаргульи… голову оленя с рогами и с высунутым языком…

И сразу же догадался, что сейчас произойдет. Так и вышло — голова ожила, язык ее покраснел, глаза заморгали, а рога немного выросли. Гипсовый олень противно улыбнулся и кивнул. Так кивают старому знакомому. Или долгожданному гостю.

Опять занесло меня в фильм категории «Б». Судьба.

Ну что же, посмотрим, что на этот раз придумали сценаристы. Развязать все узелки в конце будет трудно. А разрубить их топором у них не хватит мужества. Придется перекладывать с больной головы на здоровую… или наоборот. Вручать топор персонажу.

Я поднялся на лифте на третий этаж и позвонил в дверь рядом с искусственной пальмой и треснувшим зеркалом в богатых бронзовых рамах.

Мне открыла седая женщина лет шестидесяти в простом открытом платье, не прикрывающем коленей. Лицо ее показалось мне грубоватым. Прекрасно, впрочем, сохранилась дамочка. Зубы отбелены. Кожа ухожена. Сексапильная вполне.

Где-то в глубине коридора замаячил ее муж, неловко изображая своим приталенным торсом и узкими плечами смущение и гостеприимство…

Эд был лысоват. Горбонос. Худ. Под темной жилеткой — белая неглаженая рубашка. Брюки были, пожалуй, слишком широки для его худых бедер. Остроносые темные ботинки.

Эд курил сигарету и смотрел себе под ноги.

— Как же я рада, — воскликнула Ли.

— Как мы рады, — пробасил Эд, и затянулся.

— Очень, очень приятно, — выдавил я, хотя в душе уже проклинал себя за то. что сюда притащился. Но приятный запах жаркого примирил меня с жизнью, и я даже смог изобразить на лице что-то похожее на приветливость.

Мы с Ли сухо расцеловались. Эд несколько раз поклонился на бок.

Прошли в гостиную.

Эта большая, метров сорок квадратных, комната поразила меня своей простотой, пустотой.

Два темно-синих кресла. Несколько стульев. Квадратный стол. На столе четыре тарелки с приборами, рюмки и зеленая бутылка. Два больших, зашторенных охряным полотном окна. На стене — зеркало. Под ним комод. На комоде — графин с водой. Пол заляпан краской. Большой старомодный мольберт в углу. Несколько больших картин, прислоненных к стене лицевыми сторонами.

Видимо прочитав мои мысли, Ли сказала:

— Эту комнату мы используем как мастерскую. И Эд и я — художники. Это наше хобби. Но наши картины мы вам показывать боимся. Начнете еще критиковать…

Ага. Вот хобби и разъяснилось, работают, работают, а по уик-эндам немножечко малюют… а меня куда в S-Bahn занесло… мурашки по коже.

Вечер, наверное, будет смертельно скучный.

— Ну почему же, я ведь не житомирский податный инспектор… Чего меня бояться?

— Браво! Это из Булгакова.

Тут только до меня наконец дошло, что она говорит со мной на выученном русском, правильно, но как-то безжизненно.

— Мы слависты. Живем в Бостоне. У нас годовой отпуск. Путешествуем по Европе. Были в России, Польше и Чехии. Уже три месяца в Берлине. Тут полно русских и поляков. Мы читали ваши книги. Очень интересно пишете, живо!

— Преподаете?

— Да, и преподаем. Я преподаю русский, польский и чешский. А Эд недавно прочитал годовой курс «Нарративный дискурс Набокова и Хоппер».

— Понимаю. Хоппер? Деннис? Фотограф из Апокалипсиса? Нет, конечно, Эдвард… да-да… Девушка на лугу. Этот тип, и его модели, и интерьеры, и маяки, и сама Америка — так одиноки и меланхоличны, непонятно, зачем они, собственно, нужны… ошибка человечества, как сказал Фрейд… и нарцисс Набок понимает это, но, как эмигрант, не может позволить себе так показывать новую родину, не может ни на один процент стать маргиналом, он всегда должен быть совершенством, магом, гроссмейстером, поэтому он маскирует свою глубокую меланхолию и свое американское одиночество бабочками, шахматной доской и лолитками, которых, по-видимому, сам терпеть не мог, до того холодно он описывает горячий секс с ними… нашпиговывает свою прозу ледяными загадками… как баранину изюмом.

— Браво, браво! Очень, очень интересно. Только у Эда другой концепт.

Тут в нашу беседу вмешался Эд. Он жестами пригласил меня сесть за стол и что-то быстро сказал Ли по-английски. И одарил меня растерянной улыбкой. Ли убежала.

Судя по запаху, жаркое подгорело. Из кухни послышалось хлопотливое оханье Ли.

Вместо того, чтобы сесть, я подошел к картинам, поднял одну из них и повернул изображением к себе. Почувствовал спиной и услышал, как дернулся и закряхтел Эд.

Не сразу понял, что собственно на ней изображено. А когда понял, то пристально посмотрел Эду в глаза. Я не был возмущен… я не ханжа… и мои сексуальные фантазии всегда убегали далеко от мира так называемых порядочных людей… мне было лишь интересно, фантазия это пли реальность…

Но Эд был непроницаем.

На картине была довольно точно изображена та самая комната, в которой мы находились, ничего не было забыто, даже графин с водой на комоде стоял…

На одном темно-синем кресле развалился Эд, в той же одежде, что и сейчас… а на коленях у него сидел худенький мальчик-негритенок, обняв его длинными бедрами и руками, доверчиво положив курчавую головку ему на грудь. Его толстые губы вытянулись и как бы хотели поцеловать пуговицу жилетки.

На другом кресле сидела старушка Ли в знакомом платье и внимательно смотрела на Эда и мальчика. Правая рука ее была под платьем.