Игорь Шестков - Собрание рассказов в двух томах. Том 2. Под юбкой у фрейлины

И вот, недели эти давно пролетели, целый год прошел, а я в Совдеп не вернулся и вкладыш этот паршивый потерял. Вместе с приглашением.

Хорошо еще, что немцы выдали мне серенький паспорт беженца. В нем однако стояла недвусмысленная надпись-приговор: НЕ ДЕЙСТВИТЕЛЕН НА ТЕРРИТОРИИ СССР.

Что же делать? Как повидать маму и оставшихся в Москве милых друзей, как проверить, все ли в порядке в нашей квартире? Сестра писала мне, что туда регулярно наведывается наш участковый Полкан. Что ему надо? Пронюхал, что хозяева уехали и хочет квартирку отобрать? Это ОНИ умеют…

Что же мне теперь — тащиться в русское консульство и объявлять там, что стал невозвращенцем? Хмм…

Статья 64 Уголовного кодекса РСФСР от 1960 года гласила: Измена Родине, то есть… бегство за границу или отказ возвратиться из-за границы в СССР… — наказывается лишением свободы на срок от десяти до пятнадцати лет с конфискацией имущества… или смертной казнью…

Да-да. вы правы, тогда уже никого ВРОДЕ БЫ за невозвращенство не расстреливали и на пятнадцать лет не сажали. Но для меня ОНИ, возможно, сделали бы исключение. Кто ИХ знает? Это ведь НЕ люди.

Через много лет я спросил в Лейпциге российского консула с кошачьей фамилией, что бы ответили мне в сентябре 1991 года в консульстве, если бы я туда приперся и заявил, что хочу съездить в Москву. Презрительно скривив губы, консул промяукал: Вам выдали бы специальный документ для одноразового перехода границы из Германии в Польшу и далее в Россию. А в Москве оштрафовали бы, а если бы вы попробовали официально оформить документы на ПМЖ в Германии — затаскали бы по полной программе. Так что семью свою, оставшуюся в Германии, вы бы вряд ли увидели в ближайшие годы.

Правильно я сделал, что в консульство не пошел. От всех российских посольств, консульств, представительств, от русских фирм, от всяческих Русских домов несет тем же, чем и от Кремля — подлостью, гнилью и смертью. Презрением к человеку.

Выбора у меня не было — посетить Москву я мог только через литовский коридор. Из Германии — в Польшу. Оттуда — через КПП недалеко от Сувалок в Литву. В Каунасе я намеревался сесть на поезд Калининград-Москва, и, как ни в чем не бывало, прибыть на Белорусский вокзал. А если меня в этом поезде попросят паспорт показать — не цыпленок жареный чай — спрячу немецкую ксиву поглубже во внутренний карман, а из широких штанин вытащу и предъявлю мой внутренний краснокожий паспорт СССР и скажу: «Так и так, мол, пил минеральную воду в Друскениках, лечил гастрит, заработанный на стройках прошедших пятилеток, теперь еду домой, что, нельзя?»

Для начала я съездил в Бонн и купил там у литовского консула в великолепном бежевом костюме с маленьким желто-зелено-красным кружочком на галстуке визу на два года. Костюм встретил меня как дорогого гостя. Предложил кофе. Говорил со мной на хорошем инязовском немецком. Даже не спросил, что я собираюсь два года делать в Вильнюсе. Не предостерег.

Затем отправился в польское посольство в Берлин. Там пришлось часочка два постоять в очереди. И нахамили мне братья славяне, и унизили, говорили со мной почему-то только по-польски, пшекая и пшикая до пузырей изо рта, и денег содрали в два раза больше, чем независимые литовцы, но визу многоразовую все-таки открыли.

И вот, простился я с женой и дочурками, сел на поезд и покатил в Варшаву.

Через Дрезден, недалеко от главного вокзала которого еще возвышались могучий Ильич с красноармейцем и рабочим из серо-розового камня, изрядно обкаканные голубями. Снести памятник бывшие самые верные друзья СССР еще не решались, а тратить деньги на его очистку от птичьих экскрементов уже не хотели.

Германия, по мере приближения к восточной границе, как бы теряла в плотности. Цивилизация уступала место степи, лесу, болоту и соответствующим им людям. Тогда меня это еще удручало.

Я перестал смотреть в окно и начал разглядывать моих соседей по купе — кочующих по Европе студентов.

Милые и беззаботные, как феи, девушки беседовали о выставке цветов в Ганновере, хихикали, весело переглядывались и не сильно били друг друга какими-то прозрачными стерженьками с колечками и пестрыми ленточками. Волшебными палочками?

Молодые люди со знанием дела рассуждали о преимуществах Боинга перед Аэробусом. Похохатывали. Был среди них и один израильтянин. Породистый горбоносый парень с удивительной каштановой шевелюрой, в оранжевой куртке, поблескивающей значками, и зеленых джинсах с вышивками, с серебряными серьгами-магиндовидами в ушах. Он сидел рядом со мной.

Я задал ему вопрос, который терзал меня с тех пор как я в стародавние советские времена получил в подарок от одного отказника красочный буклет на английском «Израиль сегодня».

— Почему израильтяне не строят себе новый Храм на Храмовой горе, а оплакивают у ее подножья разрушение старого? Неужели действительно мессию ждут?

Шевелюра ответила мне подчеркнуто грубо: «Кому нужен этот грёбаный Храм?»

Я растерялся. Не знал, что сказать, потому что всегда полагал, что Израиль — это убежище для людей иудейского вероисповедания, а разрушенный римлянами Храм на горе Мориа — это сердце иудаизма, единственный на свете Храм еврейского Бога…

— Как это, кому нужен? Ортодоксам, поселенцам, всем вообще евреям…

— Вот пусть ортодоксы и поселенцы и строят эту скотобойню, а всех остальных оставят в покое.

Проговорив это, горбоносый почему-то злобно посмотрел в мою сторону и демонстративно от меня отсел. И заговорил с приятелями о автогонках Гран-при в Португалии и Испании.

Вероятно, я нарушил какое-то общепринятое в Израиле табу.

Приехал в Варшаву.

В крохотном зарешеченном окошечке обменял сорок чистеньких немецких марок на пачку затрепанных злотых. Из здания вокзала выходить не стал, купил два пирожка с яйцами и рисом и бутылку желтенького местного лимонада, сел на мягкую лавку, обитую лоснящейся кожей, поел, попил, поскучал. А через час потащился на перрон, к поезду на Белосток. Багаж у меня был необременительный. Одна синяя спортивная сумка, а в ней — как у Венички в чемоданчике — гостинцы: пять банок растворимого кофе, четыре коробки печенья с изюмом, десять плиток шоколада «Сарот-ти» различных сортов, шесть кульков пикантных орешков, штук двадцать безразмерных колготок и три баночки крема для рук.

Шмотки я взял с собой только самые необходимые, в московской моей квартире меня ожидал полный гардероб брошенных перед эмиграцией вещей. Брюки, рубашки, вязанные кофточки бабушкиной работы, ратиновое пальто, пошитое по протекции жены моего дяди в кремлевском ателье, гордость моей юности — щегольски приталенная замшевая куртка, последний крик моды начала семидесятых годов, которую у меня торговал один доцент из Кемерово за двести еще полновесных советских рублей — все еще лежали на пахнущих скипидаром полках или висели на плечиках в нашем трехстворчатом шкафу.