Моника Саболо - Саммер

До прихода родителей сестра протерла диванную подушку губкой, вымоченной в хлорке, но пятно размером с монету осталось там навсегда.

После исчезновения Саммер я, преодолевая слабое чувство брезгливости, постоянно усаживался на этот бледно-розовый след, стараясь скрыть его от родителей. Когда мы с матерью и отцом собирались в гостиной и вели какие-то беседы — это случалось все реже и реже, — я думал о сестре, о том, что от нее остался только этот выцветший ареол, который мы не смогли стереть, а остальное, все остальное, совершенно исчезло.

Мне так и не довелось узнать, знали отец с матерью про это пятно, или нет. Но, наверное, знали — ведь во всем остальном наш дом оставался настоящим совершенством.

Мы об этом никогда не говорили.

На самом деле, может, всего этого, всех этих картинок, появляющихся из глубин вязкой трясины, никогда не было. И все преувеличено, искажено из-за тревожности (смущения, отвращения, ужаса) семи- или восьмилетнего мальчишки, которому существование представлялось в трагичном свете?

Девочка исчезает, потому что как-то летом мать забыла купить ей купальник? Растворяется в воздухе, потому что мать залепила ей пощечину, когда у той начались первые месячные, — как рассказала мне позже Джил? «Традиция такая, — объяснила мне она, спокойно закуривая, — мать дает пощечину дочери, когда та становится женщиной». И добавила без эмоций: «Это, наверно, чисто французское».

Разве человек может испариться?

Такого не бывает или бывает только в таких вот несчастных семьях, в которых самый безобидный (и безликий) человечек, представляя себе все самое ужасное, отбрасывает тень своего страдания на кого-нибудь другого и призывает на свою голову то, чего боится больше всего на свете. Он в силах воплотить в реальности трагедию, порожденную его воспаленным воображением, и трагедия эта изливается из его души, как кровь, которая течет из тела моей сестры; она темная, она не иссякает.

Когда исчезла Саммер, Коко, Алексия и Джил, казалось, переехали к нам. Они собирались у подноса с напитками, курили или ходили рука об руку по саду и смотрели вдаль — как больные на поправке, которым прописали ежедневный променад. Стояли на траве вокруг кованого стола или вставали кружком вокруг матери, и только по смене нарядов удавалось понять, что время идет (хотя Джил не хотела переодеваться и носила свое монашеское платье; одна мысль о том, чтобы выбрать другую одежду, казалась ей предательством, невыносимым показателем тщеславия).

Часто они замирали, повернувшись лицом к озеру, будто ждали, что оттуда прилетит какая-нибудь весть. Вяло играли в настольный теннис, медленно перебрасывая шарик. Ложились рядом на траву и смотрели в небо, а их неподвижные тела напоминали исполнение какого-то мистического ритуала или захоронение.

Осиротевшие подруги выглядели усталыми, щеки у них впали, они закусывали губы от волнения. Они напоминали маленьких заблудившихся девочек, постоянно готовых залиться слезами, они и правда могли разрыдаться без предупреждения, а потом убегали и прятались в доме.

Эти несколько дней, длинных и ленивых, как само лето, они общались со мной как с равным. Нас объединяла мысль о допущенном нами промахе, случайно совершенной ошибке, и ощущение собственной неправоты окутывало всех четверых, как облако пепла, как чернота. Они обнимали меня, рассеянно проводили рукой по моей щеке, и я — впервые в жизни — чувствовал, что стал частью чего-то цельного и прочного.

Навещавшие нас друзья родителей старались найти подход к девочкам, но те избегали разговоров, ускользали при первой возможности и держались вдали от вновь прибывших; они просто были в курсе происходящего. В саду собиралось все больше и больше народа, и маму, которая не снимала солнечные очки, постоянно окружали люди.

Она стояла среди всех этих загорелых женщин, которые обращались к ней шепотом, размахивая руками со сверкающими рядами браслетов, и оставалась бледна и безучастна. Адресованные нам, рассеянным и погруженным в себя, слова участия, доходили до нашего сознания искаженными, будто их приносил ветер. Люди казались точками на горизонте, муравьями, шныряющими по своим дорожкам в мире, к которому мы принадлежали лишь в те краткие минуты, когда случайно обретали надежду и уверяли себя, что все это — дурацкое недоразумение. Скоро мы станем подтрунивать друг над другом под удивленным взглядом Саммер, которая крикнет: «А вы и правда подумали, что я не вернусь?! Это ж ужас какой-то!» Она тряхнет волосами, она не поверит и, наверное, огорчится.

Отец с друзьями, которые казались еще сильнее и мускулистее, чем обычно, садились в свои машины — дверцы хлопали, моторы ревели; казалось, банда идет на банду. Мы не слышали, как они возвращались, но они неожиданно появлялись на кухне или на мостике, смотрели на заходящее солнце, и в их силуэтах было что-то безнадежное, свидетельствующее о поражении.

Девушки часами торчали у телефона, забравшись без обуви на диван или сидя на ковре и вытянув ноги. Иногда они опускали шторы и замолкали, их окружали прохлада и темнота. Коко или Алексия поднимали трубку, как будто ответ на наши вопросы был спрятан внутри. Может, они надеялись услышать голос Саммер, которая сказала бы им, что находится в Кадакесе, [12] Кадакес — город в Испании (Каталония). Известен тем, что в нем часто бывали художники-авангардисты XX века: Сальвадор Дали, Марсель Дюшан и др. что уехала из прихоти, мы бы расслышали играющую вдали музыку и шумные разговоры. Но телефонная линия гудела, потом что-то шуршало, трещало, и наступала тишина, в которую можно было нырнуть с головой.

Дни, долгие и душные, сменялись другими, такими же. Иногда мы забывали о том, что случилось там, в саду, и смотрели на озеро, такое же неподвижное, как и мы. Нежно-голубое, оно казалось точным жидким отражением неба. Воздух и вода находились в некоем совершенном равновесии, отражая друг друга, как две стерильные безбрежности. Редкие облака пробегали по небу и сразу исчезали, растворяясь под напором жары.

Как-то после полудня девушки разделись, забрались на невысокую стену, идущую вдоль озера, и отправились куда-то вдаль. Я видел, как они, в одном нижнем белье, шли по скользким камням; внизу на пляже валялись небольшие кучки разноцветной ткани. На Джил были белые хлопчатобумажные трусики, она первая бросилась в пенную темно-зеленую воду — туда, где никто никогда не купался. Коко и Алексия, одновременно осторожные и полные решимости, последовали за ней. Даже издалека я чувствовал их энергию и что-то, что неудержимо влекло их туда, подобно мелодичному напеву, зову из глубины.

Девушки плавали медленно, скользили навстречу друг другу, объединялись, и их окружали солнечные лучи — мне почудилось, что они парят в воде вместе с планктоном и сейчас тоже исчезнут навсегда. Я ужаснулся.