Таисия Пьянкова - Я – дочь врага народа

Видать, не зря под окнами её дома повадилась взлаивать да подвывать ночами блукавая чья-то псина…

В кухне Афанасьевых стряпали ржаные пряники – готовили к Новому году посильные гостинцы для ребят, которыми должны были заселить детский дом.

После обеда за окнами разбушевалась метель.

– Муки осталось на одну стряпню. Осип по такой погоде с Татарки завтра бы хотя бы воротился… Тягун, гляди, разыгралси, снегу до крылец натянет, – беспокоилась старая Дарья, которая руководила стряпнёй.

По столу, когда-то сделанному самим хозяином дома для большой семьи, Катерина раскатывала сочни, смазывала их взбитым яйцом, протыкала вилкой, посыпала крупинками сахара и передавала на другой край стола, где Мария полосовала их ножом на квадратики, ромбики, тонкой рюмкой резала на кружки и полумесяцы, укладывала на листы.

Листы принимала Дарья, ставила на загнетку, ловко подхватывала деревянной лопатой с длинным держаком и определяла в жерло русской печи – на тлеющие берёзовые уголья.

Листы с готовыми пряниками ставились ею на широкую подоконную лавку – отдышаться. После чего к делу приступала Нюшка. Довольная своим участием в таком добром деле, она радела как могла.

Наполненные ею миски, укрытые чистыми тряпицами, выставлялись в кладовку – на мороз.

В доме одна только Дарья тревожила тишину. Погода вызывала в ней беспокойство, потому как на завтра было намечено отправляться деревенским бабам в березняки – готовить дрова впрок для детдома. Сокрушало старую ещё и то, что уехавший в Татарск Осип опять оставил своего балбеса «произвольничать» в деревне. Кроме того, и личными заботами не забывала она поделиться:

– Деду моему, слава богу, вроде как полегчало…

Разговор о старике дёргал Марию за нервы, но Дарья непроизвольно возвращалась к нему. Понятно: у кого что болит…

– Вчора мой дед сказал, что нисколь бы не задумался – взять с собой Нюшку партизанить. Уж больно девка пригодна для сурьёзных дел…

Старая была уверена, что никто с нею не заспорит, не помешает говорить, потому, глядя в жаркое хайло печи, удивилась:

– Надо ж было такому воробью успеть догадаться – так спасти деда! Не выбрось она из кошевы ружья, сщас бы я была бы уже вдовою… Мне бы теперь не стряпать с вами коржики-пряники… Ходить бы по Барабе, собирать бы по всему степу дедовы косточки…

Она отколупнула от горячего листа пряничный лепесток, подала Нюшке:

– На-ка, пожуй. А то печём, печём, а сами ни при чём…

Нюшка с робостью покосилась на Марию.

– Давай, давай! – подбодрила её Дарья. – Кабы на свете не такие люди, как ты, жевали бы мы фигушки на соплях…

Старая произнесла эти слова с таким значением, что Мария раздула ноздри и обернулась на бабку. Но под ответным взглядом Дарьи зрачки её забегали по кухне, остановились на лавке, где стояла полная посудина стряпни. Подхватив миску, она унеслась в кладовую… Катерина, в отрешённости своей, ничего этого не видела, не слышала. Казалось, не сочень, а душа её распластана по столу и всё она скрипит под скалкой, скрипит…

– Что-то в Катерине сломалось, – не хоронясь Нюшки, сообщала дома старая Дарья своему Мицаю. – Третью, считай, неделю нутром своим тает и тает… Того гляди, головня чёрная наружу просунется…

– Уймись, нечистая твоя сила! – не выдерживал Мицай её нудных причитаний. – Опять бабья жила заблажила…

От Дарьиных опасений теперь девочке казалось, что хозяйкины глаза перевёрнуты внутрь её, а по белкам обратной стороны чьей-то недоброй рукой нарисованы незрячие зрачки.

Нюшке от этого становилось страшнее, чем от скрипа столешницы. Она пыталась вспомнить те глаза, которыми в начальный вечер встретила её эта самая Катерина, – ласковые, надёжные. Никак не получалось вспомнить, потому она хмурилась и молчала даже перед Дарьей. Она боялась – услышит хозяйка её голос, захочет погладить по голове, станет искать её вокруг себя слепыми руками…

А ещё Нюшка понимала, что не только её, а и Марию пугают хозяйкины нарисованные глаза, что и она не желает быть нащупана рукастой слепотой! Может, потому и злится, что принуждена бояться…

А стол всё скрипел, скрипел… Голос подавать устала даже Дарья. И она примолкла: надоела безответная говорильня. Да только не выдержала старуха и пяти минут, обратилась к Катерине:

– Пожалей себя – поплачь!

Из-под Марииной руки тут же стали вылетать круги и полумесяцы с удвоенной частотою. Но Дарья не обратила никакого внимания на этот галоп. Она продолжила начатое:

– Ради сыновей, Катя! Растопи слезой горючею свой камень сердечный. Очнись-погляди, да не одна ж ты на свете… Отпусти беду на люди…

Стол вдруг не заскрипел, а застонал под руками Катерины. Того напористей зазвучал цокот рюмки…

Однако Дарьино увещевание уже успело смениться русским причетом:

– Подыми глаза к солнцу ясному; заслезись хотя б его сиянием; закричи, заклычь орлицей стреляной; расщелкни нутро полёгшим колосом… Но не стой не молчи, как горелый лес. Не дари ты ворога омертвением… О-ох!

Старая Дарья охнула так, что выронила из рук долгую лопату, сплела над головой узловатые свои пальцы и тонко, немощно завыла…

У Нюшки по спине побежали мурашки…

Ударила копытом по столу дурная рюмка. Мария развязала на себе и вновь завязала передник.

А старая словно заново натягивала в душе своей спущенную охом жилу. Струна эта крепла, набирала силу… И вот разнеслось, зазвенело, заметалось от стены к стене:

– Ай, соколик наш, Распавлушенька! Ты зачем в степу развалился-спишь… Ты пошто глядишь сны несонные…

Старая не сдерживала больше в себе маеты. Слёзы бежали по морщинам, сливались на подбородке. Пред тем как пролиться на кофтёнку, они загорались в оконном луче заходящего солнца, а Нюшке казалось, что старая плачет кровью. Девочка сунулась лицом в скамейку и тоже зарыдала. Но Дарья и от того не унялась, продолжила:

– Ты лежмя лежишь в поле во поле. Весь обласкан ты злыми ветрами…

– И-и! – взвыла заодно с нею и девочка.

– Цыц! – рявкнула Мария, однако Нюшка её не услыхала, зато Катерина дрогнула, подняла голову, глотнула воздуху, положила руки за грудь и прошептала:

– Па-аша!

Нюшка вскинулась, увидела на её прежних глазах рябь, которая стала быстро набухать над краешками век…

Пальцы Катерины забегали по чёрному платку, распустили его концы, метнули накрыву в никчёмную теперь тишину, которая поняла свою ненужность и отступила перед зовом:

– Па-шень-ка! Пав-лу-шенька мой!

Дарья перекрестила Катерину со спины, прошептала:

– Слава богу! Прорвало…

Мария не выдержала, пропала за дверью комнаты и оттуда ругнулась:

– Чёрт знает што!

Опять подступила тишина, в которой Нюшка успела подумать: