Таисия Пьянкова - Я – дочь врага народа

– Да вы вместе с Манькой ополоска той ноги не стоите! – подняла голос Калиниха. – Маньку твою все хватают, да никто не дёржит…

– Зинку твою дёржут! – захотелось Фетисе зацепить соседку за живое. – На неё голодный комар и тот не сядет. Заматерела – кайлом не разгвоздишь…

– Ничё! Сухое не зачервивет. А вот Маньку твою знай поливают, кому не лень… Просушить бы не мешало…

– Пошла ты!.. – матюгнулась Лопаренчиха. – Без сопливых склизко…

– Смотри не расшибись! Кому я тогда с Омска весточку передам?

– От Марии, – встревожилась Фетиса.

Калиниха уловила соседкин непокой, спросила не без издёвки:

– Чё всполошилась? Али твоя красавица доброй вестью не славится?

На что Лопаренчиха приказала:

– Неси письмо!

– Щас! Сама не барыня – прибежишь, – ответила соседка и ушла в дом.

В избе Калинихи на русской печи посапывали двойнята. Забавляясь, дыханием ребят занавеску пошевеливала тишина. Было тепло и чисто.

Крепенькая хозяйка приняла с посудной полки письмо, подала следом за нею вошедшей в дом Фетисе, сказала:

– Без обратного адресу. От Маньки ли?

– Разберусь, – ответила Григорьевна, сунула письмо в карман стёганки, повернулась уйти, но Калиниха остановила её:

– Ты одна такого вопросу-то не решай.

– Какого такого?

– Дом продавать! Какого…

– Эва, – усмехнулась Фетиса. – Скулит, об чём Бог не велит.

– Как это – не велит? Сколь годов, худо-бедно, бок о бок прожито. Да ты подумай только: ить в чужбу, как в службу – всяк тебе командир.

– Все мы нонча по чужим дворам живём. Война сюда идёт, аль не слыхано тобою? Наши только портянки успевают подхватывать…

– Рехнулась баба! – перекрестилась Калиниха.

– Если бы! Дуракам-то куда проще: где поел, там и в рай поспел. А тут уж и не знаю кем надо быть, чтобы не понять – крошит нас немец, что капусту! Ты дома сидишь, одно радио и знаешь. А я чего только не наслышана… Гляди, на заре загалдят во дворе…

– Типун тебе на язык!

– Да хоть десять… Типунами Россию не загородишь…

– Опомнись, Григорьевна! Чё ты молотишь! Кровь наших сынов разве зря льётся?

– Танки кровью не захлебнутся. Уж сколь успели пролить, а немцу хоть бы хны. Он уже галифе своё гладит – седьмое в Москве справлять.

– Да на Москву нашу какие только псы не рвались – все на перегной пошли! И этих приструнят!

– Приструнил Федя медведя… Кабы не распутица, они б теперь по Красной площади с барышнями бы гуляли…

Фетиса закрутила задом, изображая гулящих девиц.

– Чего ж они дотянули до распутицы? В Москве бы и гладили свои штаны… Ктой-та им, наверное, всё-таки помешал?

– Не журись, тату, придут и в хату, – заверила Григорьевна. – Если у немца и вполовину так пойдёт, к весне, гляди, воевать – мужиков наших не останется. Баб с вилами начнут призывать…

– Нужда припрёт, я первой на пушку с вилами полезу…

Представив коротенькую Калиниху верхом на пушке, Лопаренчиха развеселилась:

– Пушка не печка. Она тебя так согреет – задом к небу прилипнешь.

– Фетиса, – почти шёпотом спросила Калиниха, – ты, часом, не рада ли немцу?

– Какой мне от него резон? – не смутилась Григорьевна.

– Да простой: кошку бьют, мышки розги подают. Не будет нашей власти – спекулируй, жри за всех совестливых! Чую, что и твои покупщики нонешние одного с тобой пошибу. Ты чего им сральню-то не показала? Всю ноченьку заплот мой обстреливали. Хороший человек до такого стыда не дожрётся.

– Во-он как ты выследила моих гостей! Жалко – не знали, что ты в задницу к имя заглядываешь… Надо было им по твоим шарам лупануть.

– Я и без шаров скажу: опять… навезла нам срамоты – то ль баптисты, то ль скоты…

У Фетисы из морщин, как ржавые пузыри из болота, вылезли бешеные глаза. Она шагнула на хозяйку. Калиниха метнулась к печи, ухватила сковородник. Григорьевна медленно вернулась к двери, сказала:

– Дай время, соседушка: не тем час дорог, что долог, а тем, что короток…

После снегопада воздух загустел. Подул сиверок. У Калинихи на крыльце Фетиса закашлялась, ругнула погоду, направилась вон со двора. Но не успела отворить калитку, как услышала, что кто-то идёт переулком. Она понадеялась – переждать идущего, однако шаги замедлились. Фетиса выглянула на улицу, за калиткой стояла Калинихина дочь Зинаида.

Лопаренчиха её не звала никак. Надо сказать, что и Зинаиде после встречи с Фетисой всякий раз хотелось отряхнуться. Однако на этот раз девушка поздоровалась и безо всяких предисловий сказала:

– Елизавета Ивановна Быстрикова умерла.

Григорьевна шагнула со двора – уйти молча, сделала пару шагов, но спиною всё-таки спросила:

– Не она ли вчера перед аптекарем у Сибторга хорохорилась?

– Отхорохорилась, значит, – ответила Зинаида. – Днём солдат к нам в госпиталь долечиваться прибыл; он своими глазами видел, как Александру прямо из хирургической палатки забрали энкавэдэшники. Вот Ивановну и скрутило…

– Ну а чё от меня ты хочешь? – так и не повернувшись, спросила Фетиса.

– То и хочу, что Нюшка заболела – простыла. В детской больнице нету мест, так её к нам в госпиталь положили.

– Положили – выхаживайте. На то вы и дохтора.

– Но, Фетиса Григорьевна, вы всё-таки девочке какая-никакая, а родня…

– Родня – от юбки мотня. Ежели взять по мне, так пусть они хоть все попередохнут…

Она уж было подготовилась к ругани, да Зинаида шагнула к себе во двор и задвинула на калитке щеколду.

Фетиса направилась домой. У своих ворот плюнула в отпечаток девичьего сапога, да только вдруг присела на корточки, скособенила голову, приглядываясь к следу, потом вскочила, побежала за ушедшей, но тут же опомнилась, развернулась и крупно пошагала к себе во двор. Однако в избу не свернула, а прямиком направилась в летник, где села на скамью и стала складывать кусочки памяти – составлять одну из картин былого.

Одной из зимних ночей запрошлого года в доме оставались Мария да Сергей, Фетиса возвращалась с поездки ранним утром. Шагая своим переулком, она увидела по снегу женские следы. Её озадачило то, что следы вели к ней во двор. На крыльце же ими был вытоптан целый точок. Там явствовали ещё и отпечатки зятевых костылей. Увиденным наполнило Фетису, как ядовитой отрыжкою. Тогда Фетиса ударом плеча высадила в доме дверь…

Былая картина вспыхнула теперь с такой силою, что Лопаренчиха бросилась в дом, но у крыльца опомнилась. Войдя в кухню, заглянула в комнату. Гости почивали. Осип лежал на диване, Фёдор на кровати, хотя с вечера она кинула ему на пол ватный тюфяк. Из-под подушки Фёдора выглядывал уголок чемодана.

В душе Фетисы от увиденного появилась какая-то пустота, словно что-то она проглядела, до чего-то не дошла умом.