Ина Тундра - Все проще, чем кажется

Это страшная тема, в нее нельзя лезть с готовыми убеждениями кто плохой, кто хороший, кто виноват, кто жертва. Нет правых и виноватых, есть только боль, слезы, горечь, отвращение, и желание, чтобы этого никогда не было и ни с кем никогда не случалось.

Я не жалею, что у меня был такой опыт. Не жалею, что жизнь сложилась именно так, что он был.

Он просто был — много забрал и много дал — страшный и горький опыт жесткой героиновой наркомании. Теперь есть еще и всегда дающее мне силу осознание того, что я его прошла.

Но это сейчас, а тогда, в начале — в мои 17–18 лет, все было радостно, легко и непринужденно.

Вечные друзья с постоянным желанием поделиться с тобой разнообразными видами наркотиков, клубы, тусовки, вечеринки, отходняки, героин, сон, завтрак, прогулка, созвон, друзья и снова пати.

Основное начало моей героиновой эпопеи пришлось на Колю Садовского. Фамилия, конечно, у него была другая, но все звали его именно так. Я жила у него дома, торчали мы на всем подряд, но как-то все чаще и чаще именно Медленный становился нашим другом. Я тяжело переживала разрыв с Данилой, который казался мне любовью на века, и топила это в спокойствии и расслабленности героина, не забывая, впрочем, и об остальных милых сердцу наркотиках. Я только нюхала, и героиновые приходы меня радовали, а еле проявляющаяся ломка списывалась на осень, простуды и развеивалась теми приятными ощущениями, которые может дать телу магический серый порошок.

Не хочу я в это лезть.

Не хочу.

Все давно забыто, отпущено, безвозвратно ушло, и уже давным-давно новая и совсем уже другая жизнь.

Каждый нырок в память о том времени — и подступает тошнота.

Память не пускает.

Отказывается, блокирует, жмет мозгом на все тормоза и выдает, после долгих усилий, по крупицам клочки воспоминаний.

Да и убила я, конечно, свою память героином серьезно.

Почему-то с героином у меня связаны осень, зима, чуть-чуть лета, причем именно того лета, когда случился кризис 98-го года, очень хорошо помню этот момент, как мы шли с еще одним Колей, большим добрым и толстым сыном обеспеченных родителей, обсуждая разницу в действии героина и метадона, шли от моего дома к обменнику, где нас ждал неприятный сюрприз, лета, когда уже мы хорошо знали, что такое ломка, но все еще не верили, что мы уже героиновые наркоманы.

И нет ни одного воспоминания весны.

Не помню, когда я перестала тусоваться, зато помню, как я ползала, убитая в слюни, на коленях в луже около закрытого клуба «Третий путь», ища линзу, вывалившуюся из глаза из-за постоянного почесывания лица.

Помню это понимание во взгляде при встрече в клубах с таким же маленьким, с точку зрачком, и почесывающимся человеком.

Помню много смертей.

Сначала редких и проскальзывающих незаметно, слухами и удивлением, потом частых и понятных. Кто-то передознулся, кто-то вколол муку или стиральный порошок — чем только не бодяжили — кто-то просто и банально повесился, не выдержав ломок.

Помню разбившихся насмерть друзей, обдолбанных и заснувших за рулем, один из них был моей любовью недолгое время, и смерть его стала новым поводом увеличить дозу и перейти на шприц.

Помню почему-то очень хорошо, как недолгое время жила дома у родителей и каждый вечер раскладывала на компьютере пасьянс, загадывая, что если сойдется — значит удастся размутить еще одну дозу.

Как воровала — помню. Очень страшно было в первый раз, но ломка уже начинала брать свое, и в мозгу стучала мысль, что еще час — и все, пиздец, а денег и вариантов нет. Потом — проще. Никогда — у бабушек, хотя многие говорили, что у бабулек проще всего, заговорить, задобрить и стянуть у них, невнимательных, кошелек, но нет, не могла пересилить себя. Помню, как стыдно было все время перед ними, как пыталась всегда всем подать подаяние, добавить денег в магазине, подложить в сумку и карман, если были какие-то лишние 50-100 рублей, словно оправдываясь сама перед собой и замаливая грехи, надеясь, что за это спишется. Из дома тащила, что могла — да, мам, это была я, прости, да я думаю, ты и так знаешь, что я, да и простила давно.

Помню, как сидели у друга в гостях, только вмазавшись гердосом, как пошли в магазин за продуктами, а друг тем временем выбросился из окна. Помню морг, похороны и наше недоумение — ломок не было у него, герыч нормальный, да еще оставался, жалость к покойнику и скрываемую тщательно (или не очень) жалость, что не взяли оставшийся героин с собой в магазин, зазря пропало почти полграмма.

Фу, бля, животные…

Помню полгода, а может и год, спокойной героиновой жизни с Андрюхой с пятого этажа, когда дома Медленный был всегда, за исключением редких попыток Андрея проучить меня, заставить слезть, ну или просто подснять дозу. Сидели, казалось, все вокруг. Весь район. И не только район, весь город, казалось, торчал.

Есть какой-то переломный момент в героине — очень долго ты сидишь на нем, и все еще тебе кажется, что это ерунда, еще не страшно, ты уже хорошо знаешь, что такое мучительная ломка, но все еще, когда Медленный приходит в твою кровь, ты прощаешь ему ломку и остаешься в уверенности, что ты все еще не наркоман. Да и вообще, слово «наркоман» было веселым для нас. Мы с удовольствием, и даже с какой-то гордостью, себя так называли, словно умаляя его истинное низкое значение, обманывая себя кажущейся легкостью и циничным скепсисом при произнесении этого слова.

Мы не верили в плохое, хотя по уши уже сидели в дерьме. Переломный момент наступает тогда, когда героин уже нужен для того, чтобы чувствовать себя просто более-менее здоровым.

Когда без него уже не можешь жить.

Да какое там жить — существовать. Когда для того, чтобы получить прежнее удовольствие, нужна огромная доза, и уже есть понимание, что скоро это закончится, понимание, что ты уже завязан, связан и опутан, что ты уже утонул — и это лишает тебя даже намека на кайф.

Только безысходка. Жалость к себе, тоска, боль и безысходка.

Этот перелом происходит незаметно.

Раз — и ты понимаешь, что все, ты — героиновый наркоман.

Не страшно, не больно, не неприятно от этого, не новость вовсе.

И ты отпускаешь себя в эту реку смерти окончательно. Дальше уже спасения нет.

Ты его уже просто не видишь.

Ты просто знаешь — спасения нет.

Ты — героиновое дерьмо.

Надеешься, конечно, на лучшее, обманываешь себя, как можешь, но ты уже знаешь — не-а, не вариант. Шансов выбраться нет. Не переломаешься.

Не сможешь.

Слишком слаб.

Слишком сильно привыкание.

Слишком сильная ломка.

Слишком хорошо знаешь, что от этой адской боли можно избавиться в секунду.

Слишком страшно понимать, кто ты, а героин дает возможность об этом забыть.

Забыть, что ты героиновая тварь.