Ева Север - Трасса Ноль

Двое с рюкзаками идут по перевалу, впереди ползут их неуклюжие горбатые тени. Рассветное солнце золотит мокрые камни, воздух студеный и чистый – дышать легко. Дышать легко, а на палатке сегодня утром лежал иней.

Камни под ногой танцуют, ступать приходится осторожно, плавно перенося вес. Хочешь идти на Север – научись ходить по курумнику.

– А мы не заблудимся?

– Не заблудимся. Здесь дорога одна: по турикам.

Турики – вот они, пирамидки из мелких камней. Обозначают направление тропы, не дают свернуть на коварные осыпи. И как только эти пирамидки удерживаются на ветру, не падают?

– Нам бы только на медведя не нарваться.

– Медведь – еще не самое страшное в этих местах, – легкий бесшабашный смех несется над перевалом, разгоняет тишину и замирает эхом вдали. – Я тебе вечером такую историю расскажу…

Солнце косо падает на камни, двое бредут по перевалу.

Выдох…

Давно забытая (или не существовавшая вовсе?) комната с белыми стенами, матрасом на полу и плетеным креслом-качалкой. В углу непонятным зверем громоздится без дела мольберт, зато все стены разрисованы. За окном зимняя ночь, подоконник завалило снегом. Но это все снаружи, по ту сторону. А здесь горят живым огнем свечи, двоятся в темном стекле. Их много, они совсем разные. Строгие, высокие и белые стоят стражами на пороге ночи. Толстые огарки, пахнущие корицей, – создают уют и согревают тех, кто внутри комнаты.

– Можно, я останусь тут навсегда?

– Сегодня тебе все можно.

Вдох-выдох, глухой удар сердца.

Солнечная дорога пропахла пылью, на обочине – лютики да крапива. Небо фаянсово-синее, в смешных барашках облаков. Плоское, как с детского рисунка, так и не скажешь, что по нему только что летали.

– Спасибо, что ждал меня весь день!

– Я тебя всю жизнь ждал. Неужели не потерплю еще день?

Здесь нет времени, но все равно кажется, будто оно замерло.

В кузове фургона тряско и холодно, хлопающий тент, рев двигателя. Наружу торчит, белеет в лунном свете ворох досок. Прочь убегает ночная трасса, угрожающе шумит темный лес, а из-под откинутого полога тента посверкивает щедрая россыпь созвездий: вот Большая Медведица, а там – Пояс Ориона.

Тепло тела рядом, запах сигарет и счастливый смешок над ухом:

– Привыкай, это теперь и есть твоя жизнь!

Вдох, зрачки сужаются, картинки мелькают все быстрее.

Это чье-то самое живое, настоящее. Летние дни в сосновом лесу, солнечный ветер на трассе, игра во фрисби на берегу залива, осенние вечера у костра, незнакомые дороги и города, ночи на полу в ярко-желтой ванной, сизый сладко пахнущий дым, олдскульные пластинки и одежда с барахолки, неуклюжие стихи и дикие ночи любви, попутчики, ставшие друзьями, и незнакомцы, так и не ставшие попутчиками, картины, нарисованные на песке, ночные звонки, пропитанные нежностью, глупые пари и умные книги, рассветы на крышах, крепкие напитки и чувства…

И еще уйма всего странного и такого понятного, что не уместилось между двумя ударами сердца.

«И это все мне?!»

Тишина взвинчена до предела, давит на психику, хочется крикнуть. Ночь за окном совсем темная – даром что белая.

Сид резко откинулся назад. Жалобно скрипнула плетеная спинка кресла-качалки, и поплыли, мерно покачиваясь в полумраке, изрисованные стены. На столе задвоились огоньки свечей.

Впрочем, нынче вечером для Сида весь мир болтало и без любимого кресла. Мир штормило, и за каждым поворотом головы накатывал приступ дурноты.

Сам виноват – не надо было мешать гашиш с коньяком.

Со стены язвительно ухмыльнулся кислотно-сиреневый олень с ветвистыми рогами, увитыми побегами с белоснежными соцветиями.

Сид собственноручно рисовал оленя всю зиму, но, хоть убей, не мог припомнить, чтобы придавал проклятой животине такой злорадный вид.

Но сегодня здесь все равно больше не с кем перекинуться словом.

– Что, приятель? Торжествуешь мое одиночество?

Олень молчал.

Сид фыркнул и потянулся за сигаретами. Закурил и попытался выпустить колечко дыма, но, конечно, губы не слушались, не складывались как надо. Глубоко затянувшись, Сид снова откинулся на спинку кресла, попытался расслабиться.

И в этот момент в коридоре что-то грохнуло, резкий звук ошеломляюще ударил по нервам.

Сид мгновенно вскочил. Сердце зашлось в паническом ритме шамады, опьянение мигом рассеялось.

За дверью установилась настороженная густая тишина.

Он прикрыл глаза, силясь успокоить дыхание. За плотно прикрытой дверью комнаты тянется коридор. Длинный, темный и совсем пустой, если не считать антикварного зеркала и пары чугунных подсвечников на стенах. «Что там могло упасть?»

С одной стороны входная дверь, кухня, ванная, с другой…

Сердце снова помчалось вскачь. С другой стороны – наглухо закрытая дверь во вторую комнату. Там уже много лет никто не живет, но стены до сих пор пропитаны запахом лекарств и отчаяния.

« Что могло там упасть с таким грохотом?»

Сейчас он пойдет и проверит. Сейчас. Вот только уймется дрожь в коленках.

Сид нервно провел ладонью по гладкому затылку, шагнул вперед и порывисто распахнул дверь в коридор. Темный, совсем пустой…

Рыжеволосый мальчик стоит в коридоре. Пол холодит голые пятки, стоять в трусиках и майке зябко. И все же мальчик медлит, переминается с ноги на ногу.

Из-под плотно прикрытой двери стелется полоска света. Свет такой уютный и манящий. Еще оттуда доносится музыка. Чарующе-хриплый и невыносимо нежный голос то опускается до вкрадчивого шепота, то крепнет и словно растворяется в звуках гитары и клавишных.

Колыбельная, решил мальчик. Ему показалось, что пели об одуванчиках на летнем лугу.

Наконец собравшись с духом, он толкает дверь и замирает на пороге.

В комнате горит одинокий ночник под рыжим абажуром, тусклый свет смягчает острые углы, оставляя только самое главное.

А главное – это приземистая тахта в дальнем углу. На ней спит, раскинув руки, худенькая девушка в голубом платье.

– Мама!

Мальчик семенит вперед, несмело подбирается к тахте. Снова переминается с ноги на ногу.

– Мама, проснись, – тоненький голос больше смахивает на мышиный писк.

Бесполезно. Девушка спит, только зрачки беспокойно мечутся под закрытыми веками. Вокруг глаз залегли глубокие тени.

Мальчик разглядывает косу с выбившимися из нее белокурыми прядками, потухшую сигарету, зажатую между пальцев. Наклонившись вперед, он теребит мать за плечо:

– Мама!!!

Где-то хлопает дверь, раздаются тяжелые шаркающие шаги, и мальчик испуганно втягивает голову в плечи, опрометью несется к дверям, но уже поздно.

– Ах ты, паршивец! Сколько раз тебе говорили: сюда не шастать?

На пороге застыла суровая прямая фигура в полосатой пижаме. Кустистые брови, седые виски, цепкий взгляд со строгим прищуром.