Светлана Кузнецова - Анатомия Луны [litres]

Но Санджи зацепился за девственность своей сестры, как утопающий за багор, это его козырь.

– Да твою ж мать, ну трахни в ответ его сестру! – теряет терпение Африканец.

– Ни за что! – встревает Раджеш и бьет себя в грудь.

– Да у него и сестры нет, – плюет в снег Санджи.

«Чебурашки гребаные…» – шепчет Федька. У него не осталось доводов. Он идет к пикапу и достает из -под сиденья обрез.

– Я верну пушку, друг! – поднимая дрожащие руки, обещает Санджи, взгляд его вдруг теряет цыганскую пасмурность. – Признаю, моя сестра не девственница.

– А кто твоя сестра? Шлюха? – бросает Африканец. Он зол, как черт.

Санджи сглатывает и кивает. Тогда Федька опускает обрез, достает из кармана смятую купюру и бросает в снег:

– Считай, он тебе заплатил за шлюху.

Я стою у пикапа и подаю голос:

– С чего это она шлюха?

– Помолчи, Ло!

Но я не молчу. Я пошатываюсь на ветру и говорю индусу Санджи:

– Не бери эти деньги. Твоя сестра не шлюха.

Раджеш стоит за спиной у Федьки. Смотрит на меня, делает большие круглые глаза и предупреждающе страшно вертит зрачками.

– Она перебрала, – хмуро глянув на меня, говорит Африканец. – Бери деньги, возвращай пушку.

Санджи, настороженно зыркнув исподлобья, нагибается за деньгами. Потом идет к своей буханке, достает из бардачка пушку, завернутую в ветошь, и отдает Африканцу.

В сумерках сквозь кромешную метель мы снова едем через мост – на Говенскую сторону. Мы ищем Прана, который эту проклятую пушку купит. Мелькают заметенные снегом карнизы, водосточные трубы и столбы фонарей. Сгорбленная индусская старуха везет на санках мешок. Во всех забегаловках, в которые мы заходим, нам говорят: Пран был, пять минут как уехал. Мы катим по его следу, но злая метель след заметает, сбивает нас.

В каком -то доме мы поднимаемся по заплеванным лестничным пролетам. Входим в большую, с ободранными обоями квартиру. Здесь душно – надышала целая орда шумных индусов. Нас хватают за плечи, радуются, как дети, тащат за стол и заставляют есть рис руками, макая его в дал. У них какой -то праздник. Пран здесь – мы нашли его. Он держит на коленях голоногого мальчонку в пестрой рубашке и о чем -то говорит с Африканцем, утирая полотенцем пот с морщинистых щек. В конце концов они уходят в другую комнату.

Мне улыбается через стол круглолицая, с ямочками на щеках, хрупкая девушка в красном сари. А мне так жалко, господь, их всех. Вернись, боженька, с Марса, погладь нас своей ладонью по волосам – рыжим, черным, русым, каштановым и седым, как метель. Защити нас, грешниц твоих, шлюх твоих несчастных, всех банши, что дрожат в зимних подворотнях проклятого квартала, как взъерошенные воробьи, и не могут отогреться.

Африканец возвращается, берет меня за руку и ведет к выходу. В прихожей, тесной от сырых курток, тулупов, ватников, шапок и платков, нас провожает Пран. Расплывается в улыбке, покрываясь сеткой морщин: «Хинди руси бхай бхай!» Федор улыбается, и мы втроем – я, он и Раджеш спускаемся в адскую штормовую тьму улиц Говенской стороны.

У парадной Раджеш, чуть не плача, душит Африканца в объятиях. А тот хмуро спрашивает:

– Что ж ты сам все это не решил?

Я отхожу в сторонку. До меня доносятся обрывки их ублюдских речей: «Куб смолы из зимника… шесть стандартных папирос из каннабиса… никогда тебе, друг, этого не забуду…»

Наконец Африканец подходит ко мне, крепко обнимает и виновато произносит:

– Ло, я все решил… Пойдем куда-нибудь?

Не дождавшись ответа, он тянет меня к пикапу, сажает на переднее сиденье, и мы мчимся сквозь заснеженную темень по мосту – к пирсам.

Раджеш провожает пикап взглядом. Он возбужден. У него в голове вся эта история уже обрастает безумными придуманными подробностями. Завтра он ее толкнет своим, превратив в легенду, возведя в степень психопатически -преступного подвига… Пусть все знают, как мы втроем ограбили чуть не самого Шимона. Пришли к нему с обрезами, разнесли его клоповник -костел, заставили его выкурить косяк, и, пока Шимон лежал с кляпом во рту, русская рыжая сука и Африканец трахались прямо на его глазах. И никто -никто на всем белом свете не сцапал индуса, русского и его сумасшедшую рыжеволосую девку.

– Эй, Ло, ну прости меня. Чего ты хочешь? – подает он голос, сворачивая к пирсам.

– Татуировку! – злобно откликаюсь я.

Африканец усмехается.

Эта старуха живет в баре абхаза, в комнате у клозета. Под ее дверью пол вечно забрызган рвотой. Мы входим. Она покачивается в кресле из ротанга, укрыв пледом колени. Матово -коричневая, сморщенная, как шагрень квасцового дубления, кожа. Пучки седой мочалки вместо волос, густо подведенные угольно -черным глаза и такие же брови. На дряблой шее ожерелье из речных ракушек, на морщинистых губах смазанная бордовая помада.

Африканец с ней договаривается. Старуха встает – кресло раскачивается по инерции – и велит мне снять пальто.

– Это тоже снять, – дергает меня старуха за подол платья.

Покинутое ею кресло все еще раскачивается и поскрипывает – сквозняки или привидения?

– Нет! – сделав страшные глаза, говорю я. – Сделай мне на руке!

Старуха глядит на Африканца. Тот с усмешкой отрицательно качает головой. Падает в ротанговое кресло, достает пакет с травой, папиросную бумагу и скручивает косяк.

– Он платит за татуировку на спине, – равнодушно сообщает старуха.

– Давай, Ло. Не трусь. Когда совсем будешь подыхать, я тебя угощу травкой, – смеется Африканец.

Ошеломительный, обнаглевший ты ублюдок… Хочешь знать, насколько остры мои ключицы и насколько глубока узкая ложбинка под солнечным сплетением? Острее бритвы и глубже перуанского ущелья Колка, скотина ты потрясающая.

– Что ты собираешься мне наколоть? – спрашиваю я старуху.

Но та молчит, словно между нами тысячи километров суши и океана. Ей не слышно с ее берега – все заглушают фиолетовые волны, серебряная пена, солнце Антильских островов, белый песок и трущобы на прибрежных холмах, выкрашенные во все цвета радуги картонные коробки. Она слегка чокнутая, эта кубинская ведьма.

– Тут накалывают только кресты и черепа в монохроме, и никак по -другому, Ло. – Он серьезен. Дымит и напряженно ждет: сниму или не сниму платье. Дым каннабиса змеится клубами, и уже вся комната полынно -горько пахнет предательством, соблазном, всеми смертными грехами сразу.

Кубинская мастерица русских подворотен. Ее хлеб – низший сорт живописи. Она готовит краски и копировальную бумагу, морщинистыми обезьяньими пальцами вставляет в татуировочную машинку иглу. Африканец докуривает косяк. Давит его в чашке, полной окурков в бордовой помаде. Подбирает мое пальто и говорит: