Светлана Кузнецова - Анатомия Луны [litres]

– И мне плесни, – устало просит Федька.

– И так хорош. Хватит с тебя на сегодня. Рассказывай уже, сукин сын.

Старикан выслушивает, потирая бороду и усмехаясь.

– Хосе, значит, тебя за яйца ухватил?

Федька тоже невесело усмехается.

Огр наливает себе еще стакан – до краев. Выпивает, как остывший чай, большими глотками. Ставит стакан на стол, утирает белую бороду рукавом и говорит:

– Помнишь себя мальчонкой? Я как -то к вам пришел. А ты сидишь дома один. Сахар, селитру на полу разложил. Я говорю: отвечай по всей строгости, как перед архангелом Михаилом, дымовые шашки делать собрался? А ты ведь и впрямь собрался. Против пацанов. В подворотне вроде как тебя отмудохали… И я тебе на это сказал: сахар, пацан, это баловство. С толченым углем селитра лучше горит. Десять процентов древесного угля и девяносто – аммиачной селитры. А муфельную печку нашу помнишь? На газу работала. Мы ее с тобой, пацаненком, керамикой футеровали, ибо всякий металл поплывет при температуре свыше 1000 градусов по Цельсию. Полешки в ней обугливали и прочий полезный в опытах мусор прокаливали. А про тяпку помнишь? Тоже я тебе посоветовал. Купи в хозяйственном магазине тяпку. Обычную, садовую. И носи с собой, вот сюда, за пояс, крепи. Все отморозки пойдут лесом. Я тебе плохого не советовал. Вот и сейчас меня послушай. Оставь все как есть. А что за девка -то? Та рыжая? А, тьфу, помню… Она мне как -то пол перед дверью вытирала, мудаки -живописцы нассали… Баловство все это, Федька. Посмотри вокруг. Все захирело. В акватории нет рыбы. Знаешь, сколько я уже корюшки свежего посола не ел… Окна побитые. Стены в матюгах – расписали, сучье отродье, насрали кругом, наплевали, мебель зимой жгут, в подворотнях и на лестницах ссут, у пирсов мозги друг другу вышибают. Мы возвели антиэстетику в высшую степень и ей поклоняемся. Вот ты сам, ублюдок, кто? Как вырос из коротких штанишек, кем стал? Все запротоколировано, Федька. «Крал и писал на двери соседа матерщину», «хранил и распространял», «уничтожал чужое имущество», «убивал голубей… а потом уж и людей кончал» – под всем можешь подписаться. И я тебя сам на этот путь толкнул. Тут по -другому нельзя, мальчик ты мой. А то, что ты там ковалентный радиус брома помнишь да книжонки почитывал – значения не имеет. Так что продолжай -ка ты со шлюхами сифилис зарабатывать, пока тебе Хосе одной своей левой мошонку не оторвал. А девчонку эту рыжую оставь, не порть устоявшуюся ситуацию. Баловство, Федор, все баловство. Ну, на сколько тебя хватит, недоумок? Ну, будет у тебя одномесячная культурная программа по всей форме, со всей такой -рассякой эстетикой: свет очей моих, огонь моих чресел, чудо мое, девочка моя… Потрясешь семенем, а потом очухаешься. И девка не нужна, надоела, и дров уж наломал. Волга впадает в Каспийское море. Все проходили. А есть ли что нового под Луной?

– А что, если не надоест? – хрипло произносит ублюдок.

– Надоест, Федька. По -другому не бывает, когда вот с таким придыханием да волосы на себе рвешь. Такое надолго не затягивается.

Африканец молчит. Потом спрашивает:

– В какой квартире Гробин живет?

Старик поджимает губы с обидой и злостью.

– Знаешь, Федька, сколько обезьян на земле? Сто девяносто три вида. Из них только один вид не имеет волосяного покрова – голая обезьяна гомо сапиенс. Главное отличие этой лысой твари в том, что у нее есть крупный мозг, речь и интеллект. Гомо сапиенс половину жизни анализирует собственные инстинкты, а остальную половину тратит на то, чтобы преодолевать их. Ты, мать твою, человек или обезьяна?

– В какой квартире Гробин живет?

– Атомный номер плутония?

– Не до того мне сейчас! – Африканец сжимает подлокотник кресла до белизны в пальцах и тяжело дышит.

– Ты мне тут не пыхти. Я тебе уже все сказал. Номер плутония -то помнишь, гаденыш?

– В девяносто четвертой квартире, что ли?

– В ней самой, ублюдок.

Федька встает и напоследок с усмешкой замечает:

– Корюшки, говоришь, свежего посола давно не ел? Сходи на Говенскую сторону. У индусов ее завались.

– Иди, сукин сын, дрова ломать… – ворчит старик вслед.

Селитру, минеральное удобрение для гераней и корнеплодов, здесь можно достать только просроченную. Здесь все просроченное, все, к чертям, порченое. Да и срок годности старика -огра истек много десятилетий назад, земля его носит как органический мусор. Доходный дом русских ублюдков вздыхает вентиляционными шахтами и трещит обоями, ночные водопады шумят в водосточных трубах. Где -то в космосе летят астероиды. А в подворотне на Литейщиков сцепились бомжи – бывший булочник, колченогий Тулуз Лотрек, и красномордый в шапке с блестками. Исход ясен, как дважды два. Где -то плещется Индийский океан. Где -то на солнечном берегу рыбаки спускают лодки на воду, выходят в Аравийское море. А под фонарем в Пехотном пропахшие машинным маслом таджики из шиномонтажки хлещут водку. Пирсы заметает снежная крупа. И под все под это конченый подонок, воин подворотен, полных срани и снега, собрался замутить одномесячный роман с рыжеволосой банши. Ну и хрен с ним. Пусть одномесячный, там поглядим.

За полночь он выходит из квартиры старика -огра. Он пьян. Его пошатывает. Но трезвее он еще никогда не мыслил – так ему мерещится. Спотыкается впотьмах о что -то большое и мягкое у лестницы. Чертыхаясь, чиркает зажигалкой. Это Борис, сбежавший с рыжих марсианских песков, да так и не добравшийся до своей квартиры, впал в спячку на полпути, уткнувшись щекой в лужицу рвоты.

Африканец через него перешагивает, поднимается, подсвечивая себе путь зажигалкой, – блуждающий огонек, такие порой, в конце августа, видят на местном кладбище: то ли души утопленников заманивают живых, то ли болотный газ, что образуется при гниении, выходит на поверхность и самовозгорается.

Ему хочется проломить стену кулаком, чтоб до крови, чтоб суставы всмятку. Но он терпеливо идет к цели, к девяносто четвертой квартире.

Колотит в дверь. Будит всех живых в их постелях и мертвых, что вздыхают в вентиляционных шахтах:

– Дверь вышибу, открывай!

– Даже не думай, – шепчу я Гробину. А он в потемках лихорадочно роется в углу – там в кучу свалены кисти и бутылки со скипидаром. Африканец дубасит в дверь. Что, твою мать, у него случилось? Полуостров Индостан смял Евразию и пики Гималаев врезались в задницу?

Гробин, бледный, завернутый в дырявое одеяло, с мастихином в руке, все -таки открывает…

– Ты, наконец-то… – Он шагает из квартиры навстречу Федьке, судорожно сжимая мастихин, словно заточку.