Светлана Кузнецова - Анатомия Луны [litres]

И те, и другие, и третьи, и четвертые – дегенераты. К тому времени он уже все слишком хорошо понимал и сам. Живопись – неизлечимая болезнь, род аддикции. Страшное мучение. То ты пишешь запоем, веря в сталь собственных сил, то вдруг опустошен смертельно и ни во что не веришь. В такую минуту любая бездарная сволочь кажется тебе Ван Гогом по сравнению с тобой. Тогда и слетаешь с катушек – идешь напиваться и к шлюхам. К рыжим – это твое проклятие. С другими – мерещится – не выйдет.

Галеристы и арт -дилеры – люди в круглых очках и шарфах из шелка или альпаки, от их лысин пахло туалетной водой, а от свитеров – потом. Гробин? Да, странный. Интересный, конечно, этот Гробин. Но неформат. Так они все говорят. И по -прежнему всякая шваль дает советы, по -прежнему владельцы галерей не выставляют его работы. Плевать – толку с них никакого.

Искусство – это бизнес. Картины – инвестиции. Любовь публики выражается деньгами. А ему вполне удобно было когда -то сидеть у мусорного бака с бомжами и смотреть на огни ночного мегаполиса, на мутное небо. Живот набит ворованной пиццей. Что еще надо? Только чувствовать вместе с землей холод, когда ее покрывает первый снег. Говорят, для успеха нужно тщеславие. Но, когда взбираешься на Эверест, тебе не до тщеславия.

Он завел сайт, зарабатывал на мелких заказах. Бродил в переулках, рисовал прохожих. Натура куда интересней, нигде ему не писалось так легко, как на улицах. Просыпался посреди ночи и хватался за карандаш и блокнот под подушкой.

Как -то владелица одной мелкой галереи предложила организовать ему выставку. Трогательная барышня с бледным треугольным личиком, в очках с роговой оправой, дочь искусствоведа. Он был благодарен и принес ей завернутый в промасленную бумагу кусок сала, которым по старой памяти угостил его знакомый бомж. Понятное дело, откуда взялось сало, но, завернутое в бумагу, оно выглядело вполне прилично, а искать другие деликатесы ему не пришло в голову, да и денег не было, все уходило на холсты и краски. Он вручил ей сало и осмелился пригласить на свидание. Барышня с бледным личиком засмеялась и неожиданно согласилась. Он так просто пригласил, из вежливости. А пришлось гулять с ней по выставкам и ресторанам – за ее счет, разумеется, – приходить три раза в неделю на ночь в ее квартиру. Он стойко выносил это пару месяцев. Угрюмо отмалчивался, засунув руки в карманы, когда она его выгуливала, представляя знакомым как молодого гения. В конце концов, напился и в запальчивости, от нервов, перегнул палку – на хрен послал и ее, и ее деньги. Хотел мягче, но вышло по -гробински. С тех пор ему и в ее захудалую галерею путь был заказан.

На хер, осточертело! Он берет и копирует колонковой кистью смайлик дерьма. Куча говна, вроде завитушки шоколадного крема. Улыбчивая какашка с выпученными глазами. И, твою ж мать, они вдруг все приходят в восторг. Тогда он пишет дерьмо на грубом холсте пастозно, потом пишет тонкими прозрачными слоями на холсте, загрунтованном до стеклянной глади, пишет и так, и этак – дерьмо, раздавленное чьей -то подошвой, дерьмо, по которому проехался протектор грузовика, жидкое дерьмо, брызги дерьма (кто -то как бы надристал в пустоту космоса – глубокомысленно восторгаются все, охваченные священным трепетом). Дерьмо сплющенное, дерьмо, грустно сидящее в луже, дерьмо, которое насилует огромный член негра, дерьмо, разлетевшееся от взрыва фугасной бомбы, и – великолепная находка композиции – дерьмо, висящее в пустоте. Дерьмо плачет и смеется, живет и вселяет во всех оптимизм и надежду. Все сострадают дерьму. Все любят дерьмо. Все хотят от него еще больше дерьма – в самых разных видах и проявлениях, формах и ракурсах, во всех смысловых оттенках и в тончайшем философском контексте.

Галереи сражаются за него, ему платят приличные деньги. И вот он уже съезжает из общаги в просторную съемную квартиру, чтоб захламить ее холстами и подрамниками, превратить в сарай.

Идиотам нравится дерьмо на холстах, блестящие вывески, яркие витрины, хром на авто, освежители воздуха в туалетах и морская капуста в красивых баночках. Главное – великий декоративный смысл утилитарной упаковки. Весь мир оптимистично упакован. Поп -арт живее всех живых.

Откуда, мать твою, все это взялось? Великие постимпрессионисты и кубисты что -то там отрицали. Но никто уже не помнит, что именно. Все привычно идут по проложенному ими пути и штампуют в промышленных масштабах тонны дерьма. Забыли, как создается настоящее. Ты один в пустоте – до тебя ничего не было, после тебя ничего не будет. Ты макаешь кисть в первородный океан густого мазута. Поверхностное натяжение, колебание, рябь. Первородный мазут – непростое вещество. Им пишется то, что проступает на подкладке твоих закрытых век. Пятна теней, движение черных смерчей, ослепительное пятно солнца. Бесформенный, безграничный, безликий, безысходный ужас закручивается в плотные, как тесто, спирали. Ему снится Мона Лиза, которую насилуют у писсуара. Включается лишь одна, самая потаенная извилина мозга – та, что выпускает в мир священный первобытный кошмар. Гробин просыпается и плачет навзрыд.

В ноябре он вдруг запирается в своей съемной квартире. Выходит только за водкой, сигаретами и упаковкой пельменей. Он день за днем смешивает краски и портит холсты, ища такое, чего еще не было в природе. К концу декабря у него отрастает борода. В комнате не остается кислорода – только табачный дым. Он подходит к окну, чтоб открыть форточку, а она уже, оказывается, открыта. Тогда он снова садится перед холстом, закуривает, сдвинув брови, смотрит в ужасно притягательную точку посреди мирового пространства. Кажется, это и есть дно. Он вскочил, опрокинул к чертям мольберт, вытащил из ящика стола бритву, засучил рукава и полоснул по венам. Вдоль – по всем правилам. Улегся на пол и закрыл глаза.

Проснулся глубокой ночью. Кто -то кашлял за стеной. Полуночное урчание в трубах центрального отопления. На раме форточки сидела ворона и с любопытством рассматривала консервную банку с окурками на подоконнике. Свитер и пол – в крови. А порезы затянулись. Тромбофилия? Или господь не хочет прибирать? Лежал, глядел в потолок до самого утра. А под утро вдруг все -все понял.

Лошадки из пещеры Ласко… Наскальные рисунки палеолита. Им больше семнадцати тысяч лет. Говорят, если бы однажды осенью 1940 года на одном из холмов у реки Везер во французском Перигоре бурей не повалило сосну, никто и никогда не увидел бы эту дьявольски восхитительную наскальную живопись. Под корнями упавшего дерева зияла узкая глубокая нора – вход в пещеру, туннель в параллельную реальность. Галереи под тридцать метров высотой, рисунки на известняке охрой и окисью железа. Там были огромные быки с грустными глазами. Мощь хребтов – одной смелой пластичной линией. Над их головами сияли далекие точки созвездия Тельца. Там были зубры, медведи, единорог, олени с ветвящимися изгибами рогов. Там были те чудесные рыжие лошадки с черными ершистыми гривами. Художники палеолита прорезали контуры в известняке, заполняли их краской и наносили охру на тела зверей. Звери бегут куда -то вот уже много тысячелетий под известняковыми сводами пещеры Ласко. Господь, что не так с этим миром? Почему звери палеолита так охрененно прекрасны? Ван Гог расплакался бы, увидев такое.