Андрей Ефремов - Искусство уводить чужих жен (сборник)

А Филипп не на шутку обрадовался и обрадовался еще больше, когда понял, что Надя его радость увидела. Он подставил ладонь падающему листу и поднес его Наде. Студентка Мамай с очень серьезным лицом листок взяла и поблагодарила.

– Скажите мне, Надежда, отчего никто не хочет идти мимо ректора? Что за опасения? Говорят, он очень приличный человек.

– У нас про человека еще и не такое скажут, – отозвалась Надя. Она сосредоточенно глядела себе в ладонь и осторожно раскручивала пойманный Филиппом листок. Наконец пересохшие жилочки не выдержали, и листок лопнул. – То-то и оно, – сказала Надежда и посмотрела на Филиппа.

– Филипп Юрьевич, – сказала она, стряхивая с ладони зелено-бурый прах. – Давайте разойдемся миром.

– Что за черт? – изумился Филипп. – С какой это стати нам расходиться миром, если мы не начали воевать?

– Вы шутите. Вы все шутите. Муж залез ко мне в черновики, и теперь у него, видите ли, идея: он боится, что теоретическое изучение супружеских измен перейдет в практическую фазу. Что вы на это скажете?

– Собачий бред! – сказал Филипп. – Не может ваш муж быть таким олухом.

– Так-так. Зря вы мне не поверили. Тогда слушайте. Милый Филипп Юрьевич, все это добром не кончится.

– Э-э, – махнул рукой Филипп, – сколько было студентов, и все, слава Богу, целы.

– Вам меня совсем не жалко, – сказала Надя. – Вы хотите, чтобы я сказала все до последней буковки. Так вот вам!

И Надя с неожиданной ясностью объявила Филиппу, что он и его друзья добром не кончат.

– Вы сами не заметите, как оно вокруг вас соберется, и тогда всем … – Тут Надя сказала общеизвестную грубость, надеясь, видимо, что дальше Филипп не захочет слушать. Лицо у него и в самом деле покривилось, но разговора он не прервал. – Фу, – сказала Надя. – Ничем вас… Вот слушайте. У вашей Сони есть собачка или там канарейка на жердочке? Очень плохо. Зверюшки… Зверюшки все чувствуют. Вы бы еще выслеживали друг друга, вы бы водили Соню от одного к другому, все бы делали вид, что они знают, что будет дальше. А зверюшки бы уже померли. А потом бы вы померли, Филипп Юрьевич. Потому что вы хотите всех помирить, а как их помирить, если они уже могилку выкопали и только договориться не могут – кому в эту могилку лечь, и глазки закрыть, и ручки сложить? Вот вы туда и ляжете. А я не хочу!

– Уверяю вас, боязливая студентка Мамай, никто вас не собирается толкать в могилу. Да и нет никакой могилы!

– Есть, есть, – тихонько сказала Надежда, поймала пролетавший мимо листок и отдала Филиппу. – А это от меня вам. А я, к вашему сведению, могил не боюсь. А боюсь я, что встанем мы с вашими замечательными друзьями над вашей могилкой и будем говорить, какой вы были замечательный. Так уж я лучше пошлю ваш курсовую куда подальше, а вместо меня к вам Серега Вертихвостов придет. Он всем надежды подает. И вам подаст. И тема ему в кайф.

– Значит, Вертихвостов, – сказал Филипп угрожающе. – Ловко вы мной распорядились.

Тут Надя Мамай закусила губу и сказала Филиппу, что пора бы ему и привыкнуть, что им и без нее распоряжаются все, кто дотянется. Она, как видно, хотела сказать что-то еще, но, увидев, как побледнел Гордеев, смолкла испуганно.

– Да-да, – сказал Филипп, – вы, конечно, правы. И вся эта история с телефоном была непростительной импровизацией. Я, может, первый раз в жизни заставил другого человека сделать по-моему. Первый раз, понимаете, Надя? Какое-то подлое вдохновение. А теперь вы уйдете, и случись теперь что-нибудь неприличное, такое, что постороннему не объяснишь, не докажешь, такое, что своими руками ничего не сделать… Вы что думаете, я себе тут же другую студентку найду? Или, может, я Вертихвостова к Соне пошлю? Вот, мол, вам еще один сослуживец. И что вы обо мне так странно тревожитесь? Сами тревожитесь, а сами сбежать хотите. Подумаешь – могила! Может, так оно и следует. И нечего перекладывать на козла Вертихвостова свои заботы!

Словом, оба были в ярости и вошли на факультет такой поступью, что исшарканные плитки под ногами звенели. „Господи, Господи! – только и подумал Гордеев, придерживая дверь и глядя в узкую Надину спину. – Я ее мучаю совершенно так же, как мучила меня Сонетка. Я ее мучаю, мучаю, и нет в этом никакого толка. Вот что мне нужно ей сказать…“ – Они поднимались по лестнице, отчетливо шагая, плечом к плечу, сосредоточенно глядя перед собой, и встречные столь стремительно отступали вправо и влево, что все это напоминало легкую панику. Однако Филипп не замечал шарахающихся людей. Отсчитывая по привычке ступени, он про себя повторял: „Мне – нужно – ей – сказать. Мне – нужно – ей – сказать“. На площадке между этажами заклинание подействовало, и слова вспыхнули у Филиппа в мозгу пламенными буквами. Слова были неожиданные, их смысл настолько не пролезал ни в какие ворота, что Филипп огляделся: а не занесло ли ему в голову чужие мысли?

„Надя! Мне тридцать восемь лет, – перекатывалось в голове у Филиппа, – голова моя в полном порядке, и сердце не встревожилось ни разу. Я суечусь и хлопочу, и мои друзья привыкли к этому, но не было ни одной ночи, когда бы я ни заснул спокойно и сладко. Я хочу, я хочу, чтобы мое сердце было разбито, и чтобы оно болело нестерпимо, и чтобы было все, что полагается. Не уходите, Надя!“

Сказать это вслух было немыслимо, но они стояли, глядя друг на друга, и Надины зрачки пульсировали, как будто отголоски беззвучных речей Филиппа оказались внятны и ей.

– Надя! – сказал Филипп, с трудом ворочая багровые буквы. – Мне тридцать восемь лет…

И тут на следующей площадке у них над головами раздалось:

– Филипп Юрьевич! Филипп Юрьевич!

– Это вас, – сказала Надя растерянно. Похоже, и она с трудом вернулась в факультетское месиво. – Это вас Уткина из деканата.

Тем временем, встряхивая локтями при каждом шаге, сверху спустилась Валерочка Уткина, и Гордееву вручен был стильный конверт, из которого сквозь целлофановое окошечко смотрел факультетский адрес и его фамилия. Послание было из Каунаса.

– Приглашение на конференцию по католическому литературоведению, – сообщила Валерочка торжествующе. – Пишут, что ждут с нетерпением. – Валерочка извлекла из конверта бумагу с университетским гербом и огласила: … в частности, ваш доклад „Нравственное падение литературного героя: от осуждения и сострадания к анализу и соучастию“.

– Какого черта! – сказал Филипп неожиданно брюзгливо. – Зачем эта суета? Почему вскрыт конверт?

Валерочка потерялась и отступила.

– Международная конференция, – залепетала она. – Вы же помните… репутация факультета… престиж…межконфессиональ-ное нравственное падение…

– Бред! – проговорил Филипп, против воли и с раздражением глядя в Валерочкино декольте, куда убегала золотым ручейком воздушного плетения цепочка. – Я говорил, говорил, что мне там нечего делать! Говорить с ними о грехе, дорогая, это все равно, что вручить ключи от рая уголовному кодексу! Вы, прелесть моя, знаете, почему они еще не торгуют индульгенциями?