Евгений Суворов - Голос [сборник]

Все тот же тревожный, проникающий в сердце голос раздался из Совкиной рощи. Это был конечно же человеческий возглас, таинственный, как крик ночной птицы… Такого мелодичного, проникновенного голоса я, кажется, ни разу в жизни не слышал и, может быть, не услышу никогда!

Я просмотрел, когда девушка спрыгнула с высокого заплота. Качались цветущие тарелки подсолнухов, среди которых она стояла, и я мгновенно почувствовал себя виноватым: я что-то нарушил, вторгся в чужую жизнь. Эти и еще какие-то смутные мысли захлестнули меня, и я стоял, наверное, растерянный не меньше, чем она.

Что ее удерживало подойти ко мне?

И тут же она исчезла…

Мне даже на миг показалось, что никого не было… Но все еще, как будто осуждая меня, желтыми головами качались на широкой гряде подсолнухи и такая же высокая крапива возле заплота…

Хлопнула за углом дома калитка на огороде, и передо мной выросла до изумления стройная девушка в зеленом сарафане, сильно расширенном книзу. Я сравнил ее сарафан с маленьким парашютом, на котором она только что спустилась на землю если не с облаков, то с высокого добротного сарая… На загорелых ногах синие матерчатые туфли — точно такие же, как у моей младшей сестренки, и на сердце у меня сразу же сделалось теплее. Грудь девушки высоко поднималась, взгляд — спрашивающий, и я догадался: кто-то ей сказал про чужака, она чего-то испугалась и бежала всю дорогу.

Я извинился, что зашел не вовремя да еще расположился в чужой ограде как в своей. Сказал, что известия у меня самые хорошие.

Девушка продолжала смотреть на меня с недоверием.

«Неужели они ждут какой-то беды?..»

Всеми силами души мне хотелось отвести от этого дома любое несчастье.

Она вдруг успокоилась, и моя тревога уменьшилась, а потом и вовсе… не исчезла, нет, а заслонилась радостью встречи с Лилей.

Я нисколько не сомневался, что передо мной Совкина дочь, но все-таки спросил:

— Ты — Лиля?

— Да-а.

— Вы сейчас ехали с покоса?

— Нет, я была на ферме. А потом пасла телят возле речки. А потом…

Лиля не стала дальше говорить, отчего-то смутилась, но быстро справилась с собой, вприщур посмотрела на меня, слегка наклонив голову к плечу, и, словно под защиту, отступила к старой березе с огромными полузасохшими ветвями с мелкими листьями, дотронулась ладонью до ее толстой, потрескавшейся коры, глянула наверх, как будто хотела понять, долго ли еще жить березе.

«Уж не ее ли я видел перед Бадонками только что искупавшейся и промелькнувшей среди деревьев?.. И сарафан был, кажется, точно такой же… Как быстро она его набросила на себя…»

Что-то дикое, я хочу сказать, свободное было в ней.

Она засмеялась, заметив мою неловкость, и я, не преувеличиваю, потерял дар речи, когда она подошла ко мне: какое там в невесты — поговорила бы, и то ладно! А как хотелось сейчас же сделаться своим Лиле, ее таинственному дому, непохожему на другие дома, и старому лесу, окружавшему их усадьбу!

— Вы к нам? — спросила Лиля, и уже в самом ее голосе было приглашение.

Я кивнул. Мне показалось, что я и в самом деле разучился говорить. Кивнул еще, наверно, вот почему: с Лилей надо говорить по-особому, а как — я не знал: все слова казались мне неточными, приблизительными, бесцветными…

В ее движениях и в глазах иногда как будто проскакивала короткая разноцветная молния и ослепляла меня. Я никак не мог отделаться от этого странного ощущения и успокоил себя тем, что эти короткие молнии — от ее молодого тела, от синего неба, от солнца, бросавшего на землю красноватые лучи, от которых и река, и стекла домов, и дрожащий воздух, прогретый за день, как никогда, казались праздничными, обещавшими, что завтра снова будет такой же хороший день.

— Я вас где-то видела…

От ее слов тепло разлилось по моему телу. Но ведь этого не могло быть!

— Ты, Лиля, видела, наверное, моего отца…

Она веселее взглянула на меня.

Я продолжал:

— Мой отец часто приезжал к вам на мельницу и меня иногда брал с собой. Но тебя тогда еще не было… Хотя мне кажется, что ты всегда была! А меня, можно считать, совсем не было, пока я не услышал историю о Совке, а потом о тебе.

Сказал-то я искренне, из самой глубины сердца, но что-то не понравилось мне в моих словах, и я, огорчась, что поторопился с признанием, как бы выставил наружу самое сокровенное, ждал, что скажет Лиля.

Я не зря боялся: она меня тут же посадила в лужу, иначе это и не назовешь.

— О том, как вы говорите, я читала в книге, только не помню в какой. Может, в кино слышала…

Меня охватила тоска.

— Ты не любишь кино? — спросил я, потому что сам чуть не на каждый фильм, который мне понравился, ходил по два раза: выхожу с сеанса и сразу же, если достану билет, иду на второй. Это у меня, наверное, еще с детской привычки осталось. Но тогда я и по три раза смотрел и находил радость в том, что знал, что за чем идет и кто что скажет. Знал, где начнется музыка и где она кончится. Заспорившие после кино мужики нередко обращались ко мне за помощью: надо было подтвердить — говорил или не говорил какой-нибудь герой такие-то слова и почему поступил так, а не иначе. Я мгновенно отзывался на такую просьбу, шел рядом со взрослыми и чувствовал себя очень нужным человеком. Кончался спор, я еще некоторое время плелся за мужиками, а потом присоединялся к своим ровесникам, ревниво относившимся к моему временному авторитету у взрослых и даже иногда говорившим: «Чего же ты отстал? Иди с ними». И тогда я шел один и в это время уже оказывался среди тех, кто был младше меня. Они, сами того не зная, крепко выручали меня.

Лиля долго обдумывала ответ и наконец сказала:

— Если в кино нет леса или хотя бы одного дерева — такого, как у нас, — то не люблю.

— А если в кино хорошая речка?

— Тогда на берегу должен быть лес, — с прежней настойчивостью сказала Лиля.

— А если речка в цветущей степи и поблизости ни одного дерева?

— Я не могу без леса, — сказала она и своей нежнейшей рукой снова погладила старушку березу с темно-зелеными листьями, вдруг начавшими тихо шелестеть вверху, будто отвечавшими ей.

Я отошел к беседке.

Она не села ни рядом со мной в беседке, ни поодаль, где под соснами тоже была скамейка и тоже старая, на которой я сидел перед этим, а остановилась на лужайке, ярко освещенной солнцем, и, казалось, не на меня смотрела, а слушала сильнее зазвучавший к вечеру хор кузнечиков.

— Вам что, нравится сидеть в беседке?

— В городе, Лиля, я как-то не замечаю беседок, а в вашей я бы каждую свободную минуту сидел и о чем-нибудь думал или с кем-нибудь говорил…

Я со значением посмотрел на нее, давая понять, что конечно же думал бы я только о Лиле и говорил бы только о ней.

Лилина красота оказалась еще более неожиданной, чем я мог себе вообразить. И дело не в том, какие у нее нос, рот, губы, фигура, — меня сразу же околдовало выражение ее глаз, которые были не зелеными, как у матери, а черными, — именно такие глаза сравнивают с омутом! Если бывает светлый омут, самый глубокий и самый светлый… Они казались огромными из-за своего выражения, из-за блеска, из-за недосказанности!