Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

Под соснами раздавались странные ритмичные звуки; цвирк… цвирк… – будто пел жестяной сверчок. Быстрые руки Галины скользили по коровьим соскам. И били из переполненного вымени «голландки» по ведру тугие струи: цвирк, цвирк…

И тут же, чуть выше, сторожа непрочный уют этой странной, случаем сложившейся семьи, чернел пулемет. Привалившись к нему, Гонта набивал ленту.

– Смолкли егеря, – проворчал он. – Комбинируют… Чего комбинируют?

– Небось не отстанут, пока с нами обоз, – сказал Левушкин, прервав заунывную песню. – Мы свою долю при себе держим, как горб.

– Да. Прижали нас. Ну ничего, – успокоил Андреев товарищей мудрым своим старческим шепотком. – Мы в своем краю, а они в чужом, нам легче. Родная земля – это, брат, не просто слова, живого она греет, а мертвому пухом стелется.

– Прибауточки, утешеньица поповские твои, – вскипел вдруг Гонта и сорвался на шип, как котел со сломанным клапаном: – Ты скажи прямо: считаешь меня виноватым, что на болотах сидим? Я вас в Калинкину пущу направил или нет? Прямо скажи!

Андреев поднял на Гонту зоркие, смышленые глаза:

– Виноват, Гонта. Взялся командовать, так прояви свойство. Ты тогда не на месте оказался, а сейчас ты на месте. При пулемете твое место, Гонта, а не в генералах. Для каждого человека точное место приготовлено, где душа с умом сходятся, как в прицеле, и дают попадание. А то бывает, что душа в небо рвется, а ум, как тяжелая задница, привстать не дает. И человеку одно мучение. Все-то он готов силой переломать.

– Не наша философия! – оскалился Гонта. – Вредный твой взгляд, дед. Человек все может. Были бы преданность да воля!

И он поднял свой литой кулак.

– Не может… Командовать-то каждому лестно. Но не каждый может, – сказал Андреев. – Ох-хо-хо… Мне бы маслица лампадного или камфорного достать. Мучает ревматизм – ну, не военная хвороба!.. Ты, Гонта, не казнись, ярость прибереги на немца.

Галина, склонившись над раненым ездовым, поила его молоком из дюралевой кружки. Зубы Степана дробно стучали о металл.

– Попей, попей тепленького, – приговаривала Галина. – Ты крови много потерял… Вот довезем тебя до отряда, – утешала она ездового, как ребенка, – а там в самолет – и на Большую землю, в госпиталь. Там хорошо, чисто, тепло… Все в белом ходят, и всю ночь огонь у нянечки горит…

Ездовой слушал, и лицо его успокаивалось, и страх смерти, отвратительный, липкий страх беззвучно стекал с него в песок, в болото, как болезненный пот. Немудреные, знакомые уже Степану слова утешения звучали как внове, как сказанные только для него, раненого, и был в них непонятный и властный смысл, была в них тайна, которой владеет лишь женщина – милосердная сестра, жена, мать.

Неожиданно Степан приподнял голову.

– У фашистов кони заржали, – сказал он. – Ох, Галка, чтоб минометов не подвезли!..

Партизаны настороженно примолкли. Со стороны окутанного сизой дымкой болота неестественно громко, как будто принесенное горным эхом, до песчаного островка докатилось откашливание. Это было до того странно, что Гонта взялся за рукоять МГ.

– Partisan! – металлический гулкий голос пронизал туман над болотом и, отражаясь от отдаленного леса, вернулся слабеющими откликами: – san… san!..

– Это в мегафон, – пояснил Топорков и подался вперед. И снова зазвучала усиленная рупором немецкая речь:

– Das Kommando läßt einen eurer Kameraden mit euch reden! [6] Командование разрешило одному из ваших товарищей поговорить с вами! ( нем .)

«…den… den…» – пропело болото.

Казалось, голос исходит от черных коряг, окруживших песчаный остров и выставивших паучьи лапы.

– Переводи, Бертолет! – подтолкнул Левушкин подрывника.

– «Командование дает возможность обратиться к вам вашему товарищу!» – перевел Бертолет добросовестно, но чужим, бесстрастным голосом, как будто зараженный интонациями немецкого офицера.

И из сумерек донесся знакомый голос Миронова.

– Партизаны, товарищи! – прокричал он своим округлым, ладным, бойким тенорком. – Положение ваше безвыходное! Ведут вас начальники советские Гонта и Топорков. Им на ваши жизни наплевать, они свое задание выполняют, от энкавэдэ!

Слова сыпались из рупора легко, как шарики из ладони, и прыгали по болотцу дробно, и эхо рикошетило их во все концы.

– Бросайте обоз с оружием, переходите сюда… – торопился Миронов. – Условия хорошие… четыреста грамм белого… крупу…

Он уже говорил взахлеб, давясь слюной, как будто бы спеша прочитать заранее составленный для него текст, и слова стали долетать отрывками, как из испорченного репродуктора:

– …пачки сигарет… сахар натуральный… селедка…

Оглушительно грохнуло над ухом Топоркова. Горячая гильза выпала на песок из снайперской винтовки Андреева.

– Не слушайте командиров, которые пулей глушат правду! – выкрикнул Миронов.

– Эх, не умею на слух, – сокрушенно вздохнул Андреев.

Затем рупор снова проскрипел по-немецки и смолк. Мертвенная тишина воцарилась над топью.

– Ну, чего язык закусил? – Левушкин ткнул Бертолета.

– Они подвезли минометную батарею, – пояснил подрывник с усилием. – Утром откроют огонь на уничтожение.

– С этого бы и начинали, – проворчал Левушкин. – А то: «селедка, сахар натуральный…» Жалко, нет у нас такого «матюгальника», в который кричат, я бы им пояснил…

– Наша задача – продержать здесь егерей как можно дольше, – сказал майор. – Будем рыть окопы.

– Сколько мы сможем продержаться под обстрелом? – спросил Бертолет.

– Если у них батарея батальонных минометов калибра восемьдесят один, то около часа, – ответил Топорков четко и сухо, словно справку выдал. – Если ротные пятидесятки, то несколько больше… Но обстрел они начнут с рассветом.

Андреев, спустившись под бугор, к обозу, принес большую ковшовую лопату с длинным черенком. Первым, поплевав на ладони, взялся за работу Гонта.

– Эх, судьба-индейка, ладно! – Левушкин махнул рукой, как бы окончательно смирясь с неизбежностью того, что должно было произойти на рассвете. – Одного только жалко: этот гад Миронов жить останется!

– Не останется, – успокоил разведчика Топорков. – Если нам удастся выполнить задание, ошибки с обозом ему не простят.

– Уж я тогда постараюсь продержаться, – сказал Андреев.

Партизаны лежали у очага тесной группой, курили, пили чай из дюралевых кружек и котелков, и был у них вид людей, которым некуда спешить.

Только Гонта сидел особняком, мрачной глыбой, на гребне холма, у пулемета.

Левушкин вдруг как-то беспокойно заерзал на песке, кашлянул в кулак и, поморщившись, как от оскомины, отстегнул под ватником карман гимнастерки, достал небольшой, сложенный вдвое листок с каким-то замысловатым, расплывшимся от пота и дождя рисунком.