Борис Ямпольский - Ярмарка

Тетка не выдержала и провела по моему носу — не выровняет ли она его хотя бы на один день.

Даже мальчик Котя, и тот советовал, как причесывать, чтобы и ушки казались причесанными; у него были оттопыренные уши, и ему казалось, что всему миру хочется их причесать.

Тетка уже не кричала мне «Выкрест!», не гадала, как обычно, что из меня выйдет: грабитель на большой дороге или капельмейстер? Нет! Она плакала надо мной и говорила: «Сирота» — и все спрашивала: «На кого тебя оставили?» — как будто я знал!

— Теперь ты кормилец дома! — говорила она. И смотрела на меня с уважением, и сестренки смотрели на меня с уважением, и даже кошка на печи, и та смотрела на меня с уважением и, умываясь лапкой, казалось, говорила: «Теперь ты кормилец наш».

Услышал шум меламед Алеф-Бейз и выглянул в окошко.

— Ой, у него голова! Еврейская голова!

— А руки? — ввернула слесарша. — Золотые руки!

Подошел грузчик, задрожали стекла.

— На эти плечи я положу мешок муки, и вы думаете — я буду бояться?

— С такими ногами я бы бегал и бегал, — пропищал на ходу посыльный и убежал с письмами, в которых были приветы и счета.

Цирюльник Мориц, еврей с красными щечками и напомаженной бородкой, взяв меня за руку, расписывал парикмахерский рай с газовым рожком, с цветами на стенах, никелевыми креслами, зеркалами, где все видят свои лица, тонкими запахами и приличным шепотом. О великое искусство намыливания, бритья бороды и макушки! А пульверизатор! Он даже боялся этого слова.

Бондарь сказал, что самое главное в мире — бочки, а часовщик дед Яков, — что если бы не он, все спутали бы день и ночь...

Но когда отец попросил: «Хорошо, евреи, возьмите его к себе», — меламед захлопнул окошко, а слесарша, подняв руки к небу, воскликнула: «Господи!» Трубочист же сказал, что все его заработки уходят, как дым из трубы.

Тетка плюнула в их сторону.

— У тебя будет пароходная контора! — сказала она мне.

Почему именно пароходная контора — она и сама не знала. Синее море с белыми пароходами было далеко-далеко, да еще неизвестно, было ли оно, а на нашей реке никто пароходов не видел. Гусак, перейдя реку, хвастался перед своими женами лакированными сапожками.

Но тетке нравилась именно пароходная контора.

Когда я был одет и причесан, тетка, оглядев меня вблизи и затем отбежав и оглядев издали, поставила меня на табурет, чтобы поговорить со мной.

— Слушай же меня, мой мальчик! Не будь слишком сладким, чтобы тебя не проглотили, и слишком горьким, чтобы тебя не выплюнули! — с этими словами она сняла меня с табурета, взяла за ручку и повела по лестнице.

Изо всех дверей выглядывали женщины, и все всплескивали руками и говорили, что это совсем не я, а другой мальчик, и тетка была очень довольна, что я — другой. Она вышла на улицу в шляпе с розовыми лентами и желтых полосатых чулках и гордо поплыла, как самая большая бочка водовоза. И соседки смотрели уже не на меня, а на нее.

— Соль ей всю жизнь лизать! — говорили ей вслед. — Чтобы она сама в соляной столб превратилась, и козы бы его лизали и слизали весь до основания, а наутро чтоб она снова проснулась целым соляным столбом, и они бы его снова слизали. И так каждый день!

Вот как ее любили!

«Ах! — говорила она обычно. — Я хотела бы увидеть, что будет после моей смерти». И все боялись, что она до этого доживет...

Дом наш — как голубятня: на самом верху, над маленьким окошком, откуда, кажется, вот-вот вылетят белые голуби, прямо на стене написано: «Фуражки. Чижик». А в окошке сидит сам Чижик, среди гирлянд разноцветных фуражек, и вшивает в фуражки красные и зеленые канты. В центре дома — балкон, уставленный вазончиками и горшками с красными и белыми цветами, откуда стеклянная дверь, всегда казавшаяся мне в детстве зеркальной, ведет в столовую, где ест хозяин дома, господин Котляр, папа мальчика Коти. В самом низу, над косыми окошками, наполовину уже вросшими в землю, с одного края дома висит желтая вывеска: «Сапожная мастерская «Новый свет», где рядом трогательно нарисованы крохотная туфелька и огромный сапог. А с другого края дома — синяя вывеска с изображением завитого господина в сюртуке и с тросточкой — «Парижский портной Юкинбом». Из окошек выглядывали детки парижского портного и грызли хлебные корки. У порога, в кальсонах, грелся дед парижского портного — старик с белой бородой. И вот он вышел сам, в жилетке, с сантиметром через плечо, размахивая на ветру утюгом и напевая парижский мотив: «Ай-я-яй! я-яй...»

— Куда ты в таких лаковых сапожках? В чем дело? — закричал он, увидев меня.

— В чем дело? — крикнул и Чижик со своей голубятни. — Кого ты ограбил?

И Ерахмиель, сапожник, высунул в окошко «Нового света» свою патлатую бороду, которая тоже, казалось, спрашивала: «В чем дело? Кого ограбили?»

Тетка им все рассказала: и какие я буду носить фуражки, и какие я буду носить сюртуки, сзади — карманчик для красного платка.

— О! — сказал Юкинбом и поднял палец, показывая, что красный платок в заднем карманчике — это как раз то, что нужно.

— Я сделаю тебе белую меховую шапку! — закричал Чижик со своей голубятни. — Шелковый картуз я тебе сошью — еврейский картуз из лучшего репса. Сколько фуражек я сделал, сколько мерок снял — волос у тебя нет.

— Лаковые лодочки! — сказал из окошка «Нового света» Ерахмиель. — На высоких каблучках, с белыми бантиками и никелированными пряжками. Ты будешь ходить, как барин.

— Ой, маленький барин! — вскричала тетка. — Ты будешь ходить осторожно.

— А пальто тебе будет — кастор! — предложил Юкинбом. — Огонь!... Штучные брюки, черные, как ночь, глубокие карманы!...

— Да, да, глубокие карманы! — обрадовалась тетка.

На балкон вышел господин Котляр с золотой цепью на животе и с такими же оттопыренными ушами, как у сына его Коти. И хотя он нас видел, но делал вид, что не видит, и смотрел на облачко. Тетка, заглядывая ему в лицо, сказала: «Здравствуйте!» — и ущипнула меня, чтобы и я сказал «здравствуйте», и только тогда он посмотрел на нас и, медленно приподняв котелок, ответил:

— Здравствуйте! — с таким видом, будто дал нам денег.

Тетка, заулыбавшись, трижды повторила: «Здравствуйте! Здравствуйте! Здравствуйте!»

— Ведите его, — проговорил господин Котляр. — Довольно ему рвать чужие груши!

Но я-то отлично знал, что в садике у него нет ни одной груши, а растет только дикое дерево с черными ягодами, из которых мы делали чернила.

— Ой, его надо бить, ой, его надо шлепать, — крикнул из окошка рыжий ребе, — чтобы он знал, где «а» и где «б»!

— Где «а» и где «б»... — хором повторили мальчики...

Ребе, ребе!...

В темной, продымленной комнате, кишевшей клопами и пропахшей луком, чесноком и всеми сладкими и горькими еврейскими блюдами, сидели двадцать мальчиков, тесно прижавшись и изнывая, щекоча друг друга, царапаясь, пересчитывая друг другу ребра и обыгрывая друг друга на крючки от штанов.