Борис Ямпольский - Ярмарка

Громким, срывающимся подростковым голосом Слава ликующе прочитывал Глязеру написанную фразу, и тот согласно кивал головой и только делал единственную поправку: «Надо: в союзе с бедняком, под руководством коммунистической партии».

Однажды Слава написал фельетон и пришел к редактору. Тот, читая фельетон, смеялся, так смеялся, что бритая голова его, апоплексически красная, как помидор, покрылась капельками пота, и он долго не мог отдышаться, а когда отдышался, то сказал Славе, что фельетон не пойдет.

— Но ведь вы смеялись? — удивился Слава.

— Но каким смехом я смеялся, пяточным...

И тогда Слава сразу написал роман. В том романе участвовал старый аптекарь, тайно торгующий гашишем, польская графиня-красавица, про губы которой было сказано: «оранжевое гнездо поцелуев», немецкий капитан Лойда в бежевом котелке и наглухо застегнутом черном рединготе, чья капитанская каюта обклеена обнаженными красавицами всех цветов кожи, среди действующих лиц был и китайский бой, индийский раджа, один цадик, и один монах, и еще там был автомобиль «роллсройс» и пулемет «максим». Действие происходило в Варшаве, Гонконге и Жмеринке. Роман не напечатали, и Слава пошел работать в уголовной розыск и скоро стал работать следователем по важнейшим делам, и в Киеве на Андреевском спуске про него говорили, что он стал шишкой.

Я подошел ближе, и одна старушка сообщала другой:

— Банно-прачечный трест много потерял в моем воображении.

На что другая ей отвечала:

— ОБХСС много потерял в моем воображении.

Так они беседовали, пока я не вошел в их тень, и тут они обратили свои лица на меня.

Я спросил, где мне найти Розалию Яковлевну Черномордик.

— А зачем вам нужна Розалия Яковлевна Черномордик? — спросила одна.

— Кто вы такой? — спросила другая.

Они собирались дорого продать мне тайну Розалии Яковлевны Черномордик.

— Я товарищ ее сына.

— Какого сына? — спросила одна.

— У нее шесть сыновей, — тут же сообщила другая.

— Ростислава Петровича, — сказал я.

— Ростислава Петровича! — воскликнули обе сразу.

— Вы хотите сказать, Славика, — догадалась одна.

— Чего же вы сразу не сказали! — закричала другая.

— Розалия Яковлевна Черномордик больна, — сказала одна.

— Очень, очень больна, — добавила другая.

Старушки подпрыгивали, как воробушки, они забегали вперед друг перед другом, указывая мне путь вниз по узкой каменной сыроватой лестнице в кухню, полную оцинкованных корыт и белья на веревке, а потом еще маленьким, темным коридорчиком в большую сумрачную комнату, с одним окошком над самой землей, в которое видны были лопухи и осколки разбитой шампанской бутылки, на одной травинке повис панцирь умершего кузнечика.

— Кто? Кто там? — слабо спросили из сумрака полуподвала, и эхо откликнулось в далеких годах.

— Розалия Яковлевна, это товарищ вашего сына Славика.

— Славик! — закричали из сумрака. — Сынок мой любимый!

— Это не Славик, это товарищ Славика, — сообщили старушки, подведя меня к большой ореховой кровати, на которой в тряпье ватного одеяла лежала больная.

— Славик, сыночек мой, ты все-таки приехал! Мне снился дивный сон, как мне теперь хорошо!

— Да, — тихо сказал я.

— Мне хорошо не потому, что мне хорошо, — закричала она, — а мне хорошо потому, что тебе хорошо, что мне хорошо, — и, не дав мне ничего сказать, она тут же стала сообщать мне фантастические новости.

— Славик, сын у нашей соседки разбойник, сказочно богат, он торгует голубями. Он выходит на улицу и останавливает такси. — Глаза ее округлились от ужаса. — И он садится в такси и едет. Куда он едет? — спросила она, и глаза ее тихо сомкнулись, она заснула.

— Розалия Яковлевна очень любознательна, очень, очень, — сказали старушки. — Славик, как уехал, так ни разу не приезжал. Что, он так занят там, он государственный человек, да? Я слышала, что он большой профессор, во всех науках знает толк. Ах, Славик, Славик, какой это был милый, деликатный и кроткий мальчик, чисто бархатный мальчик, никогда в жизни я бы не сказала, что он станет прокурором, и в мыслях не раскладывала. Сколько он получает жалованья, Славик, ну хотя бы к примеру, я не хочу точно, к примеру?

Я пошел вверх к Печерску, и, глядя на эти огромные каменные многоэтажные дома, на эти многочисленные окна, я подумал:

«Отсюда все родом, все родом отсюда, прокуроры, пианисты, академики, полярники, все они из этого старого великого города. Тут родились, бегали с ранцем по этим улицам, пинали мяч по асфальту этих дворов, целовались в лунные ночи под розово-желтыми свечами этих каштанов, и там, на Енисее, на Сырдарье, на острове Врангеля, в Каракумах и в Буэнос-Айресе, является им зеленый город на холмах.

Одни уехали еще в те давние, теперь уже нереальные годы, когда по главной улице на белом коне в белой черкеске ехал гетман Скоропадский, другие попозже, когда под черными асфальтовыми котлами грелись беспризорные, третьи уже перед самой великой войной, и еще много позже уезжали и уезжали, каждый пароход, уплывающий вниз и вверх по Днепру, каждый самолет, взмывающий с взлетной полосы в небо, и даже каждый автобус, уходящий по расходящимся звездой магистралям, кого-то увозил из этого старого города, и еще будут уезжать, всегда уезжать из этого великого бездонного города».

В вагон трамвая вошел носатый пожилой человек с сифонами зельтерской воды в громадной авоське и, как мне показалось, очень похожий на меня. Я пристально взглянул на него, и он, чувствуя мой взгляд, растерялся, а потом отвернулся, а я думал о том, что останься я тогда, в тот далекий год, в городе, я мог бы оказаться на его месте, и это я бы сейчас вошел в трамвай с громадной авоськой с зельтерскими сифонами. Потрясала эта возможность, этот вариант жизни.

Длинноногий, длиннорукий, длиннолицый нелепый мальчик по кличке Жора-Паташон, а по имени Мотя, с длинным, вытянутым лицом, он как бы самой судьбой был запрограммирован на несчастья.

У подъезда стояла крышка гроба, и несколько человек обсуждали местные. события. Я поднялся по старой лестнице на третий этаж. Дверь в комнату была раскрыта. Это была огромная старая киевская барская квартира. Вот уж полстолетия коммунальная. Многочисленные двери были закрыты на висячие замки, и только одна дверь настежь распахнута, и оттуда поддувал теплый сквознячок.

— Кто там? — спросили из комнаты, заслышав мои шаги.

В довольно большой, высокой солнечной комнате на столе стоял открытый гроб, пожилая женщина убирала его цветами.

— Простите, — сказал я и узнал Жору-Паташона. Длинное, несчастное лицо глядело в высокий потолок: «Наконец-то я отмучился».

— Вы из собеса? — спросила женщина. — Так мы все оформили.