Елена Посвятовская - Важенка. Портрет самозванки

Она помолчала.

— Я его не знаю, — сказала трагично и твердо, прикидывая, что два уже не поставит точно и она нравится ему, нравится.

Тролль взял лист бумаги и принялся энергично писать дополнительные вопросы, с которыми повезло несказанно. Спасибо, спасибо, она поднимала глаза к потолку всякий раз, когда после ее ответа он показывал ей большой палец, желтый от табака. А вот пятый, последний, был из теории относительности.

— Самолет летит из Москвы в… Из какого вы города?

Важенка ответила.

— Из Москвы в Ангарск. На борту у него яблоки, вот столько, — он ткнул авторучкой в листок. — Изменится ли масса яблок…

И вот тогда, тогда, даже не дослушав условий вопроса, на который все равно бы не ответила, Важенка перебила его ясным ликующим голосом:

— Да, треть сгниет. А потом, в Ангарске нет аэропорта.

Он долго не мог успокоиться, хохотал через кашель, задыхался. Вытирал слезы грязноватым огромным платком, потом очки, лысину, наконец взял ее зачетку.

— Там какая-то телеграмма для вас, в приемной комиссии. Из дома, кажется.

Увидев, что он выводит “хорошо” неожиданно каллиграфическим почерком, Важенка рассеянно переспросила: из дома? — медленно подняла на него глаза и заплакала.

На Климате толкались. Здесь всегда так. Никакого отдельного павильона у станции метро “Невский проспект” не было. Эскалаторы вынимали людей из-под земли, тащили в стеклянный вестибюль, встроенный в первый этаж дома, что на углу канала Грибоедова и Невского. Из вестибюля двери распахивались прямиком на Климат — глубокую лоджию, через арки которой пассажиры вытекали на проспект и Грибанал. Благословенный пятачок Ленинграда, под крышей, без снега и дождя, с дырами арок на две стороны, ничей, общий, фарцующий, влюбленный, смеющийся, в слезах, обдуваемый теплым воздухом из метро — потому и Климат! — здесь не холодно ждать, можно курить. Парочки качаются часами, не расстаться: ты первый, нет, ты! Тощие подростки с “пластами” под мышками, гундосят чего-то в своем кружку, бесприютные, обмотанные шарфами, в дырявых карманах — только проездной в табачном крошеве, ни копеечки на Лягушатник, Минутку, Сайгон. На маленький двойной ни копеечки. Рыскают центровые с серыми лицами, быстрыми глазками: фарца, валютчики, щипачи, жулики всех мастей. Взрослые любовники страстно поглаживают друг друга — он расстегнул свое пальто, она туда шагнула.

Приезжие на Климате энергично работают локтями, прокладывая себе дорогу, ошалело озираются по сторонам: чего они все тут столпились? А нынешний дождик прибил сюда и народец с Казанского — студентов Финека и Педа, сорвал их со скамеек у собора. Тяжелый дух мокрых пальто, сигаретного дыма, Важенке даже показалось, что травки.

Она прошла сквозь толпу, высунулась на Невский: идет дождь, не кончился. Протолкнулась обратно к эскалаторам, чтобы не проворонить Тату.

От наплывающих лиц зарябило в глазах, в висках заломило — ну, где же ты, Татуся? Принесло Тату, в серебряном новом плаще, шикарную, незнакомую. Взгляд вдребезги о любимое лицо, о плащ — вот идет красивый человек! — Важенка не выдержала и рассмеялась. Всплеснула руками: откуда такое чудо? в ателье на заказ? Расстроилась. Ты вон какая, а я с бодуна, все внутри трясется. Пока обнимались, Важенка сказала: ты отличаешься от всех, ты серебристая белая ворона! А Тата ласково, в самое ухо: не сутулься.

На Климате прямо на их пути двое почти уснули в объятии, вросли друг в друга, длинные черные пальто, ее голова на его драповом плече, с отрешенной половинкой лица, юным скорбным полумесяцем. Тата фыркнула, Важенка закатила глаза.

На улице, пока расправляли зонт и радостно тарахтели, подвалили двое центровых:

— Может, расслабимся, девчонки? Шашлычок по-карски, у? — один из них кивнул куда-то себе за плечо.

Говорил Тате, конечно же. Ростом ей по бровь, весь в фирме, глаза наглые, спокойные, в руках крутил мягкую пачку “Мальборо”. Она, раскованная, прекрасная, тускло и дорого мерцала плащом. Посмотрела ему за спину, усмехнулась:

— Мерси, мальчишки, спешим.

Он что-то кричал им вслед, что молодость не вечна, а жизнь проходит, но они не слушали. Захохотали, рванули прочь, довольные этим первым успехом в бесконечности вечера. Спорили, кому нести зонт: ты выше, Тата, ты и неси. На Думской свернули в туалет.

Она сначала прошла мимо своего отражения в зеркалах, не узнала, потом вздрогнула, поняла. Рыжая. Это хна после завивки, которая сожгла ей волосы, — так отметила свое поступление в вуз: химкой, стрижкой — дура. Припухшая, сильно накрашенная девочка. Важенка повернула голову направо, налево, не отпуская взглядом свое отражение, потерла щеки, чтобы хоть немного растушевать яркие полосы румян. Бледный рыжий клоун со странным сквозняком в груди, с ощущением нечистоты — снаружи, внутри, повсюду. Она опустила подбородок на грудь, вытянула из себя запах — табачищем! В горле ком от выкуренного.

Она долго мыла руки, рассматривая в зеркале двух проституток, решавших в сторонке какие-то свои проблемы. На одной из девушек были совершенно невозможные огненные колготки — таких не бывает в природе! — алое трикотажное платье, изящные лодочки цвета киновари, черный плащ тонкой кожи нараспашку. Она полыхала во всем этом в сером кафельном углу, кривила пухлый детский рот, выдувая пузырь из жвачки. Важенка бочком-бочком приблизилась к ним, встала рядом, делано позевывая. Подсмотреть, подслушать, о чем они, небожительницы.

— Решай сама, — тянула алая. — Брать, не брать. Если не берешь, я их сразу вон через улицу кину, Косте на Галеру, там за секунды уйдут.

Вторая, тоже расфуфыренная с головы до ног, но немного нескладная, длинная, тихо бубнила что-то, уговаривала. Алая выдохнула в сердцах, переменила позу:

— Манала я такое счастье, — щелкнула жвачкой. — Три дня ждать. Что значит дорого? Ты на товар смотри. Это тебе не “Ранглер” сраный, это “Ли Куперы”, ребята сами в них ходят, не для приезжих.

Уже на улице Тата сказала в водяную пыль:

— Из “Европейской” девочки, там два ресторана, бар, вот сейчас покурят, потреплются, шмотьем потрясут, и на работу им, — взглянула на часы.

— Откуда ты все знаешь?

— Ну-у, меня туда водили, — загадочно тянет Тата, улыбается глазами в полумраке зонта.

— А что такое шашлык по-карски? — перепрыгивает через лужу Важенка. — Он будет там, куда мы тащимся?

— Блестящие модные подарки, девочки, подходим, не стесняемся, — цыганки в подземном переходе с золотистыми и серебряными ворохами тонких дамских ремешков приближали к ним темные лица, пытаясь заглянуть в глаза, — пусера, пусера, пусера, девочки.

Держа Тату под руку, Важенка ощущала тепло ее подмышки, грела там пальцы. Вдруг почувствовала, что идет по другому городу: у них с Татой они разные. Она сама все еще на подступах, у холодного камня фортов, карабкается по стенам, ломая ногти, спасибо, что смолу не льют. Тата — уже внутри, через ров, через залив, вбежала по мостику своего совершенства, ворота сами распахнулись, там ей тепло, вина в бокал, литавры и гобой, живая роза ассамблеи.