Сергей Алексеев - Хлебозоры

И удивительное дело: выслушивая все это, дядя Леня соглашался и готов был поверить, что он в самом деле шарлатан, эксплуататор и безнравственный человек. Тем более, новая экспертиза опять подтвердила, что водяной орех — трапа патане по латыни — для лечения таких заболеваний не годится. Он не имеет даже тонизирующего воздействия, как женьшень, пантокрин и золотой корень. Тогда знахарь решил не спорить больше с учеными людьми и рассказал как на духу, что лечить орехом придумал сам, но не из корысти, а чтобы помочь одному хорошему и несчастному человеку, теперь уже академику. По пьянке вышло: болтанул, обнадежил, ну и пришлось потом слово держать. Если бы сейчас, то никогда за знахарство не взялся и не разжигал бы у людей нездорового интереса к антинаучному лечению. Сам, дескать, никому лечиться не советовал, больные просили. А он, выходит, пользовался их ложным доверием, злоупотреблял, мучал их до полусмерти на работе, чуть ли не голодом морил, держа на орехе и черном хлебе, который теперь хозяйки только свиньям кормят. А зарплату за работу в лесу он, знахарь, получает и обманутым за адские труды ни копейки не давал. Но здесь учесть надо, что хворые по два-три месяца все-таки жили за его счет. Хлеб и дешевый, но денег стоит, а сколько хлопот, чтоб орех добыть, очистить, сварить? А уход? Да и если разобраться, он ведь многих в лесу к работе приучил. Некоторые пилы в руках не держали, топоры в кино видели, как лес садят и рубят — не ведали, а как от пожаров спасают — и вовсе представления не имели. Он же, лесник-знахарь, больных по всем лесничим делам так натаскал, что люди хоть куда стали. Конечно, обучал не долго, но по сокращенной сверхусиленной программе, до седьмого пота, с утра до вечера, до кровавых мозолей — как в голодном сорок третьем было. Так что если все сосчитать и прибавить к тому всякие разговоры про жизнь и сказки про племя великанов, про их историю, то где-то половину заработка больных он оправдал. Ведь в клубах артистам платят за всякие россказни? Ну а другую половину он готов немедленно вернуть. А ружья можно раздать тем, кто дарил, и — квиты. Он на память знает всех: вертикалка — Чернобай, «Зауэр» — Панин, одностволка — женщина, «бельгийка» одного крупного начальника. Вот с ним трудней будет, фамилию не велел называть. Умри, сказал, а фамилию мою вслух не произноси и лучше забудь навсегда. Но самая беда в том, продолжал каяться дядя Леня, что больные сейчас пошли — никакому лечению не поддаются, и орех бессилен. Да и вообще он теперь сильно сомневается, была ли польза, и не гипноз ли это у людей.

— Ты погоди, погоди, — остановил его врач-ученый. — Гипноза не было. А люди вылечивались, я сам истории болезни в клиниках поднимал этих людей. Потом обследовал лично — здоровые. Выкладывай секрет, так сказать, на благо нашей медицины.

— Да нету секретов! — разозлился дядя Леня. — Можете у жены моей спросить!

— Нету, — подтвердила тетя Маруся и поднялась на мужа. — Говорила тебе? Говорила — брось, наживешь горе! Так нет, не послушался…

Журналист вдруг забыл про эксплуатацию и антинаучный интерес и тоже давай секрет выпытывать. Дядя Леня взмолился:

— Шарлатан я, шарлатан! У меня у самого детей нету! Я свою жену лечу — вылечить не могу. Я ее этим рогульником закормил! Я ей такие встряски устраивал — другая в ноги протянула! Она у меня пятнадцать лет живет, как в сорок третьем жили!

— Да уж, мучитель ты, — проронила тетя Маруся. — Только верхом не ездил… Мне бы покою дать, и родила бы. Покоем бы тряхнуть.

А дядя Леня не выдержал, хлопнул дверью и ушел на Божье озеро — будь что будет! Как им еще доказывать? Может, орех-то в определенное время только целебный, а потом трава травой. Великаны, люди белой березы, ведь измельчали отчего-то. Может, им рогульник тоже перестал пользу приносить? А то чего бы они мельчали? Не дураки были, черепа-то вон какие, с двухведерный чугун…

Лето было в разгаре. На воде плавали мелкие, невзрачные цветочки — цвел-таки орех, значит, не весь вычерпали, значит, осталось кое-что, приросло ко дну, дало побеги и осенью даст урожай…

Не знаю, откуда уж взялась у дяди Васи Турова диковинная по тем временам немецкая овчарка? Скорее всего, он взял щенка во взводе охраны, который стоял в Полонянке, когда там работали на лесоповале пленные немцы. Говорят, солдаты иногда продавали щенков, вернее, обменивали на молоко, уже после войны. Овчарка сидела у Туровых на толстой и тяжелой цепи, и, кажется, хозяева сами побаивались ее. По крайней мере, когда Туров выходил кормить, то брал с собой ухват.

— Я ее если что — так ухватом к земле прижму, — говорил он. — Лежит, стерва, и не пикнет. Только глаза кровяные…

Подходил он к овчарке всегда бочком, выставляя протез вперед и пряча за него живую ногу. А потом с удовольствием показывал на своей деревяшке глубокие царапины и вмятины от зубов.

Туров любил, чтоб у него все было особенное, необыкновенное. Он первым в Великанах купил телевизор, хотя лет десять еще ничего, кроме туманных сполохов и треска, чудной аппарат не показывал. Конечно же, нам всем очень хотелось завести себе не дворняг-шалопаев и даже не привычных охотничьих лаек, а непременно овчарку. Матери наши как могли восставали против.

— Да лучше лишнего поросенка держать, чем эдакую зверюгу! Корма сколько надо, и держи ее — бойся, кабы не порвала. Чтоб этого Турова!.. Показал моду!

И все-таки то в одном, то в другом дворе овчарки появлялись. Конечно, уже не чистой породы, поскольку во всей округе кобеля-овчарки не было, однако внешним видом и злостью все походили на мать. К дяде Васе Турову стояла очередь за щенками, особенно когда овчарка брюхатела. Об этом мы узнавали от Турова и готовы были расшибиться, чтоб завоевать его расположение. Ходили к нему полоть в огороде, таскать воду, если зимой — отгребать снег со двора, чистить стайку и давать сено корове. Туров задавал нам урок, а сам глядел, как мы работаем, и если плохо, то даже законная очередь могла отодвинуться до следующего приплода.

Туровская овчарка за один помет приносила до семи щенков, и такого количества года за три с лихвой бы хватило на каждый двор в Великанах. Но вся беда оказывалась в том, что она щенилась и тут же сжирала весь приплод. Загодя Туров дежурил возле нее с ухватом, и когда приходил срок, бывало, ночи не спал. Однако в любом случае овчарка успевала съесть трех-четырех, пока Туров прижимал ее к земле и отнимал щенков. А через сутки он спокойно подкладывал спасенных к матери, и та вылизывала, выкармливала и обласкивала свое потомство. На это время она становилась добродушной — хоть верхом катайся — ее спускали с цепи, и вся деревья знала: если овчарка на воле, значит, ощенилась. Пока она кормила щенков, переставала нуждаться в хозяине и полностью переходила на самообеспечение. Туров рассказывал, что она чуть ли не каждый день приносит зайцев, тетеревов, а то и глухарей, да мы и сами видели несколько раз, как овчарка бежала из лесу с добычей. На худой, неудачный случай она сама где-то наедалась и кормила щенков по-волчьи — отрыжкой.