Оушен Вуонг - Лишь краткий миг земной мы все прекрасны

— Помойся, — сказал он непривычно ласковым и тихим голосом. Я зажал нос и окунулся, тяжело дыша от холода. Через час я стоял в полумраке кухни, в волосах еще не высохла речная вода, а Лан мельтешила в свете ночника над плитой.

— Я никому не расскажу, что ты ходил на море, Волчонок. — Она прислонила палец к губам и кивнула. — Тогда духи пиратов не придут за тобой. — Бабушка взяла кухонное полотенце, высушила мои волосы, шею и остановилась, увидев засос, который побурел, как запекшаяся кровь. — Ты был далеко. Теперь ты дома. Теперь ты сухой, — приговаривала Лан, а плитки на полу скрипели под весом ее тела.

Я зашел в воду по грудь, помахал руками, чтобы найти равновесие. Тревор положил ладонь мне на шею, и мы замерли, склонив головы над черным зеркалом реки.

Он сказал:

— Забей. Слышишь?

Вода текла вокруг меня, между ног.

— Эй. — Он завел кулак мне под подбородок и легким движением поднял мою голову так, чтобы я посмотрел на него. Обычно этот жест заставлял меня улыбнуться. — Слышишь меня?

Я кивнул и повернул к берегу. Я опережал Тревора всего на несколько шагов, как вдруг почувствовал, как он толкает меня ладонью между плечами и наклоняет вперед; я машинально уперся ладонями в ляжки. Не успел я обернуться, как почувствовал его щетину сначала на бедрах, потом все выше. Тревор встал на колени, утопив их в речном иле. Я вздрогнул — его язык был невозможно горячим по сравнению с ледяной водой; неожиданный бессловесный акт, будто бальзам на мою душу после провала в амбаре. Такое чувство, что мне дали второй шанс, что он снова хочет меня, пусть и вот так.

За полями, за кромкой платанов, в одном-единственном окне второго этажа старого дома моргнул свет. Через молочную пелену облаков виднелась горстка рассыпанных над домом звезд. Тревор схватил меня за бедра обеими руками и прижал к себе, чтобы что-то мне доказать. Я поглядел на конвульсии водной поверхности и затаил дыхание. Опустив голову, у себя между ног я увидел его подбородок — и сейчас, и всегда то, что он делал, означало лишь одно: сострадание. Снова быть чистым. Снова быть хорошим. Кем мы стали друг для друга, если не тем, что друг с другом сделали? Тревор и раньше ласкал меня так, но лишь теперь у этой ласки появилась новая ошеломительная сила. Казалось, меня пожирает не Тревор, не человек, а сама похоть. Страсть возвращала мне меня, чистое желание заново меня окрестило. Вот чем я был.

Закончив, Тревор вытер рот тыльной стороной руки, потрепал меня по голове и вышел на берег.

— Как всегда, отлично, — бросил он через плечо.

— Как всегда, — повторил я, будто в ответ на вопрос, и повернул к амбару, где в угасающем свете масляной лампы умирали мотыльки.

После завтрака, около десяти утра, пока я сижу на пороге дома и читаю, Маи хватает меня за руку и говорит:

— Идем. — Я вздрагиваю. — Она уходит.

Мы вбегаем в гостиную, ты сидишь на коленях возле Лан. Бабушка в сознании, она что-то бормочет, вращая глазами под прикрытыми веками. Ты несешься к шкафу за аспирином и адвилом. Будто обезболивающее поможет. Но для тебя все это лекарства, они же помогали раньше. Значит, и сейчас подействуют.

Ты садишься на пол возле матери, пустые ладони лежат на коленях. Маи указывает на бабушкины пальцы ног.

— Смотрите, — с мрачным спокойствием произносит она. — Ноги, все начинается с ног, — и они уже лиловеют. Ей осталось где-то полчаса, не больше.

Я смотрю, как жизнь покидает бабушкино тело. Лиловеют, так сказала Маи, но, как по мне, пальцы Лан не лиловые, а черные, только кончики побурели, а ногти стали тусклого желтоватого оттенка, как кость. Однако это слово «лиловый», и его насыщенный сочный оттенок, уже заполняли меня. Вот что я вижу, глядя, как кровь покидает черные ступни Лан: у меня в голове зеленое пятно, окруженное пучками фиолетового, и я понимаю, что слово погружает меня в воспоминание. Много лет назад, мне было шесть или семь, мы с бабушкой шли по дорожке, решили срезать путь от шоссе до Черч-стрит. Она вдруг остановилась и что-то прокричала. Из-за шума машин я не разобрал ни слова. Бабушка указала на забор между трассой и тротуаром, широко раскрыв глаза:

— Смотри, Волчонок!

Я остановился и внимательно оглядел забор.

— Не понимаю, бабушка. Что такое?

— Не туда смотришь, — рассердилась она. — Выше смотри, поверх забора. Видишь лиловые цветы?

За забором со стороны дороги росла россыпь лиловых полевых цветов не больше ногтя, с желто-белой сердцевинкой. Лан наклонилась ко мне, взяла меня за плечи, и ее глаза оказались вровень с моими.

— Заберешься туда, Волчонок?

Она насмешливо сощурилась и ждала ответа. Разумеется, я охотно кивнул. Она знала, что я соглашусь.

— Я тебя подсажу, а ты хватай цветы поскорее.

Бабушка подсадила меня, а я полез на забор. Я закачался, вскарабкался на самый верх и широко расставил ноги. Я посмотрел вниз, и меня затошнило. Цветы выглядели крохотными мазками на зеленом холсте. Ветер от машин раздувал мои волосы.

— У меня не получится! — чуть не плача, закричал я.

Лан сжала мою ногу.

— Я здесь. Все будет хорошо, — ответила она, стараясь перекричать гул машин. — Если упадешь, я перегрызу забор и спасу тебя.

Я поверил ей и спрыгнул, кувыркнувшись, поднялся и отряхнулся.

— Хватай их двумя руками у корней. — Лан вцепилась в забор и активно артикулировала. — Торопись, иначе быть беде!

Я выдергивал цветок за цветком, корни вырывались из-под земли, рассыпая облачка пыли, и бросал цветы через забор. Каждая проезжающая машина обдавала меня воздухом так сильно, что я чуть не падал. Я рвал цветы, а бабушка запихивала их в полиэтиленовый пакет из продуктового магазина.

— Все, хватит! — Она позвала меня, помахав рукой. Я вскарабкался на забор. Лан протянула руки и стащила меня вниз, к себе в объятья. Она задрожала, и только когда поставила меня на землю, я понял, что она смеется. — Ты справился, Волчонок! Ты мой охотник за цветами. Лучший в Америке! — Бабушка достала один цветок из охапки в бледно-золотом свете. — Как хорошо они будут смотреться у нас на окне!

Так я узнал, что мы подвергаем себя опасности ради красоты. Когда ты вернулась домой тем вечером, то указала на наш улов, пышно раскинувшийся на усыпанном землей подоконнике; усики от цветов устилали стол. Ты пораженно спросила, где мы их достали. Лан отмахнулась от твоего вопроса, сказала, нашли, кто-то выбросил их возле цветочного магазина. Я оторвался от игры в солдатиков и поглядел на бабушку; она прижала палец к губам и подмигнула, пока ты, повернувшись спиной, снимала пальто. Ее глаза улыбались.

Я так и не узнал, как называются те цветы. Лан тоже не знала их названия. До сих пор, когда я вижу лиловые цветы, я готов поклясться, что именно такие нарвал в тот день. Но без имени предметы теряются. А образ остается ясным. Ясным и лиловым, такого же цвета, как голени Лан, а скоро все ее тело станет таким. Ты наклоняешься к матери, убираешь пряди волос, приставшие к изможденному исхудалому лицу.