Алла Хемлин - Интересная Фаина

Сидоров и Каширов пообещали Серковскому, что, если он их не спасет, они все доложат по начальству, а пока что попросили поселиться в одну камеру.

Серковский договорился про одну камеру и пообещал Сидорову и Каширову, что все у них будет хорошо.

На следующее утро Сидоров и Каширов получили от неизвестного хорошего человека бутыль кваса, два круга колбасы с чесноком и буханку хлеба.

Вечером, ближе к ночи, Сидоров и Каширов спели песню, что никто их не разлýчит, лишь мать сыра земля, и заснули.

Утром Сидоров и Каширов не проснулись, а просто лежали себе, как две голые ложки. Может, если б под ними была трава, хоть и помятая, они б проснулись. А доски есть доски.

Для порядка полиция спросила у Серковского, может, он что скажет.

Серковский сказал полиции, что случился Божий суд.

При царизме у Божьего суда ни на небе, ни на земле не было ни одного народного заседателя.

Абовиц, Лизаров и Серковский собрались и начали думать, как жить дальше.

Лизаров сразу сказал, что, пока не поздно, он перестает быть нечестным.

Серковский сказал то же самое.

Абовиц их обоих послушал и сказал, что ладно, хоть и жалко.

Мотача никто ни про что не спрашивал.

Серковский все еще был должный Абовицу по своей расписке.

Серковский раньше тратил деньги в основном не свои, а Елизаветы. Но и свои деньги Серковский тратил, хоть не в основном и с тяжелым сердцем. Получилось, что там и там Серковский сильно протратился.

Когда Серковский сказал Абовицу, что хочет перестать, Абовиц по-хорошему попросил завтра рассчитаться.

Серковский рассчитался и заплакал, почти что как Штерн, только по другому случаю.

Интересно, что Леотар-второй, когда спускался с веревочки, становился Иваном Швецом из Чабановки, тем более при своих.

А Серковский, когда сошел с веревочки, остался Серковским без всякой выгоды.

Лучше б Серковскому было устроиться возить из Америки швейные машинки Зингера. Тык-тык-тык иголка с ниткой по материи — и хорошо, и ровненько.

У Серковского язык не поворачивался признаться Верочке, что у Серковского, кроме каменного дома, почти что ничего нету.

Тем более Серковский переживал за правдивость силы любви Верочки к себе. Эти переживания уже сделали так, что Серковский отдал Верочке Елизаветины кольца с камнями, бусы, сережки и прочее тоже отдал. Всего товара насчиталось на двенадцать тысяч триста рублей. Считал по дружбе — бесплатно — Абовиц и даже предложил посчитанное выкупить у Серковского за шесть с половиной тысяч.

Пока шло время до наследства от Елизаветы, Серковский написал хорошему человеку в Киев и спросил, как там и что.

Человек из Киева написал Серковскому и сказал, что там хорошо.

Серковский прикинул, сколько выручится за дом со всем домашним потрохом. Выручка на бумаге получилась слава Богу, но смотря на что.

Серковский опять прикинул и решился переехать в Киев на богатую съемную квартиру, как-то пристегнуться к окружному суду, жить с Верочкой, потом жениться на Фаине, заполучить капитал, потом жениться на Верочке, зажить с Верочкой с самого начала и желательно до самого конца попозже.

И вот Серковский продал дом и переехал в Киев.

А Фаина что?

А Фаина ничего.

Фаину за руку возьмут и поведут, куда надо руке. Так и тут.

Дом продался, переезд сделался.

Киев есть Киев.

А на предпоследней улице Киева в своем доме проживала бездетная вдова Пилипейко, женщина неболтливая, нестарая, некрасивая, небогатая. Про себя Пилипейко говорила, что она женщина добрая и умная.

Серковскому хороший человек посоветовал определить Фаину под присмотр к Пилипейко и вызвался похлопотать. Серковский сказал, чтоб хороший человек похлопотал.

Пилипейко согласилась принять сиротку за хорошие деньги и за кое-что по хозяйству.

Вдова Пилипейко жила на пенсию. Эту самую пенсию вдове платил царизм за упокоенного мужа Пилипейко, который всю свою жизнь служил царизму чиновником по чему-то там. Царизм платил пенсии не от чистого сердца, как люди при советской власти уже привыкли, а через все зубы и не абы кому. Еще хороший человек посоветовал Серковскому порадоваться, потому что сам Серковский и все какие будут знакомые Серковского и другие знакомые этих знакомых никогда ни на какой дорожке не сойдутся с вдовой Пилипейко и ничего от нее не услышат. Из науки уже давно известно, что человек — не гора, и ни с кем на свете не сходится.

Еще в Одессе, когда Серковский сказал Фаине про переезд в Киев, у Фаины не появилась радость или наоборот. Фаина за все эти годы толком не видела Одессы, как в детстве не видела Батума. Фаине было все равно, на каких улицах не прогуливаться туда-сюда, на каких людей не смотреть, каких чихов от людей не слышать, кого не здравствовать.

Со своими учительницами и учителями Фаина почти что не говорила, хоть и хорошо их слушала и отвечала на все поставленные вопросы. Запоминала Фаина тоже сильно хорошо.

До встречи с Боровиковой-Лесовской Фаина часто жалела свою память за то, что памяти приходится напихиваться чем попало. Самое первое время учебы Фаина пробовала отдавать по кусочечкам из своей памяти памятям зайчика с попугайчиком. Но в их памяти ничего из памяти Фаины не входило. А если и входило, так сразу вываливалось. Фаина скоро перестала, хоть и пообещала своей памяти что-нибудь придумать.

И Фаина придумала.

Боровикова-Лесовская научила Фаину хорошо рисовать. Но пока Боровикова-Лесовская учила Фаину, получалось, что стиралось с бумаги больше, чем оставалось готового. Фаина не переживала, потому что Фаине понравилось посылать прах с бумаги к другому праху. Понравилось Фаине, потому что на место старого праха всегда через фаинские руки приходил новый и даже мог остаться и сделаться уже не прахом на той же самой бумаге. И получалось, что прах уходил к праху, а не пропадал насовсем. Даже если Фаина смывала краску водой, прах не пропадал, а приходил обратно, хоть и по-другому.

В один день после урока Блюменкранц Фаина опять пожалела свою память, потому что как раз в память впихнулось длиннющее немецкое слово. Память у Фаины заболела и попросилась на свежий воздух.

Раньше память у Фаины никуда не просилась. Но из науки уже давно известно, что у всего в человеке есть свой предел.

Сначала Фаина хотела отпустить память от себя на день-два. Потом Фаина испугалась, вдруг не сегодня завтра память для чего-нибудь понадобится.

И вот после немецкого урока пришла Боровикова-Лесовская и дала Фаине задание — нарисовать карандашом на бумаге, что Фаина увидит из окна, а сама пошла к Елизавете пить чай.

Фаина нарисовала вид, потом посмотрела в окно еще. Фаине не понравилось ни на виду, ни на бумаге. Фаина не начала стирать по кусочечкам, а взяла и выкинула целую бумагу со всем, что нарисовалось, в ведро.