Леонид Юзефович - Филэллин [litres]

Она выпростала руку из-под одеяла и взяла мою собственную серебряную табакерку с изображенными на ней рыбаками, в сети которым попалось несколько рыбок, одна – с глазом из рубина. Вверху гравер по моей просьбе золотом врезал вензель государя. Табак я не нюхаю, и вожу с собой эту вещицу, чтобы при случае щегольнуть в разговоре, как бы рассеянно вертя ее в пальцах или подбрасывая на ладони.

Мне показалось, что Елизавета Ивановна не только не убита принесенным мной известием, но и не особо огорчена. Не вылезая из постели, она принялась изучать подарок. Открыла крышку, понюхала, снова закрыла, перевернулась на бок, не заботясь о том, что под сползшим одеялом видна грудь, и попросила меня что-нибудь ей рассказать.

“Что?” – удивился я.

“Что хотите, всё равно, – отвечала она. – Мне нужно побыть здесь еще хотя бы полчасика, а то отец не поверит, что я была с государем. Я должна сказать ему, что была”.

Я начал было рассказывать про обычаи оренбургских киргизов, но она меня перебила и все полчаса говорила сама. Я узнал о ее кошке, любимых цветах, любимом сорте варенья, брате-поручике, другом брате, старшей сестре, младшей сестре, однако обстоятельства, приведшие ее в спальню государя, остались тайной за семью печатями. Не вышел из тени и тот умник, что посоветовал господину Драверту одеть дочь в тирольский костюм. Эта кукла умела держать язык за зубами.

Я нагнулся и запечатал ей рот поцелуем. Не вкус этого плода, а чувства того, кто надкусил его до меня, являлись моей целью, но достичь ее не удалось. Елизавета Ивановна беззлобно шлепнула меня по губам и вылезла из постели. Просьбы отвернуться я не услышал. Нисколько меня не стыдясь, она принялась разбирать свои вещи. Глазами государя я смотрел на отнюдь не кукольные груди, на широкие бедра с темневшим между ними не треугольником, а бесформенным волосяным гнездом, непропорционально крупным по сравнению с ее ростом. Меня не так поражало, как угнетало это бесхитростное бесстыдство. Четыре года я не видел обнаженной женщины, но в тот момент испытывал не похоть, а рвущую мне сердце жалость к государю. Теперь я знал всю меру его одиночества. Только оно могло соединить его с хозяйкой этих грубых прелестей.

Одевшись, она сунула под салоп мою табакерку, и мы с ней тем же путем вышли на улицу, но не на ту, где ждал ее отец, а на поперечную. Ни одна душа нас не заметила. Не доходя до угла дома, когда свет фонаря упал нам под ноги, но коляску еще не было видно, она остановилась и сказала: “Подойдите ближе, что-то скажу”.

Я повиновался и получил даже не пощечину, а самую настоящую оплеуху, от которой у меня слетела фуражка. Елизавета Ивановна исчезла в темноте. Я не ожидал, что дело кончится таким образом, но понимал, что опасаться мне нечего: не в ее интересах болтать о случившемся.

Я подобрал свою фуражку, затем осторожно выглянул из-за угла. Вправо, к заставе и Загородному саду, и влево, к кафедральному собору и Каме, тянулась главная в городе Сибирская улица, такая же немощеная и застроенная такими же деревянными домиками, как соседние. При дневном свете она отличалась от них разве что отсутствием куриного помета в канавах по обочинам. Криднер, готовясь к прибытию государя, особым ордонансом запретил обывателям выпускать на нее кур.

Кучер разворачивал коляску, чтобы ехать в обратную сторону. Елизавета Ивановна не сидела в ней, а стояла, властно опершись на плечо отца. В ней не осталось ничего от тирольской пастушки с кукольным личиком. Капор – в руке, голова откинута назад, глаза полуприкрыты, будто мчатся во весь лошадиный мах не на этой бородатой кобылке, а на каких-то чудо-конях, и она с наслаждением подставляет разгоряченный лоб сгущенному бешеной скачкой холодному воздуху. Салоп ниспадал с нее благородными тяжкими складками, подобно плащу на греческой статуе. Она стояла в коляске, как триумфаторша на своей колеснице, простоволосая, с победительным нездешним лицом языческой богини, несущей горе непокорным, но милость – всем признавшим над собой ее державную руку. Отец забросил сети в житейское море, и счастливица-дочь вытянула из него исполняющую желания волшебную рыбку с рубиновым глазом. Безмолвный город лежал у ее ног.

В Вятке нас нагнал курьер от Тюфяева.

Губернатор прислал с ним письмо, испрашивая высочайшего позволения установить в Перми, там, где государь присутствовал при разводе гарнизонного батальона, скромный памятник с надписью, изображающей время его пребывания в Пермской губернии.

Мне велено было ответить Тюфяеву следующее:

“Государь ценит вашу преданность его особе, но он принял за правило не позволять ставить себе нигде никаких памятников, желая видеть их единственно в сердцах подданных, в которых укрепляется любовь к монарху и благодарные чувствования к его стремлению устроить благоденствие Богом вверенного ему и возлюбленного им народа”.

Невидимый оркестр, прошедший по улицам Александрии в ночь ее гибели, устроил в Петербурге первую репетицию. Я имею в виду наводнение 7 ноября. Лейб-кучер Илья Байков рассказал, что, когда вода спа́ла и он перевез государя через Тучков мост, на Каменноостровском проспекте, перегораживая его, стоял громадный галиот, а у Троицкой церкви – две угольные барки, почти равные ей по высоте. Государю пришлось выйти из дрожек и пойти пешком.

Повсюду видны ужасные картины разрушения. Берега Невы покрыты таким множеством дров из размытых поленниц, что невозможно шагу ступить. Утонуло больше пятисот человек, но тел не найдено и половины. Остальных Нева унесла в море.

Панихида прошла в Казанском соборе. Я на ней присутствовал и слышал, как государь, глядя на заполнившие храм ряды гробов, сказал Дибичу: “Я видел покрытые трупами поля сражений, слышал стоны умирающих, но это неизбежный жребий войны. А тут…”

В глазах у него блеснули слёзы.

Думаю, причина их еще и та, что в смерти этих несчастных народ винит его самого. В буйстве стихий видят кару небес за нежелание помочь единоверным грекам.

Тем не менее он твердо гнет свою линию – очередной конгресс Священного Союза, который в ноябре должен был собраться во Флоренции для обсуждения греческого вопроса, не состоится; вместо него решено провести конференции в Петербурге. Ибрагим-паша с 20-тысячным экспедиционным корпусом отплыл из Александрии в Морею, но стоящие на краю пропасти греки сочтены достойными не конгресса, а всего лишь конференций. На них государь выдвинет свою новую программу разрешения греческого вопроса. Если англичане соглашаются дать свободу только Морее, то он, как выболтал мне Еловский, готов пойти дальше и предложит разделить наши земли на три княжества: первое – Восточная Греция в составе Беотии, Фессалии и Аттики; второе – Западная, куда войдут Навплион с Венецианским берегом, Эпир и Акарнания; третье – Морея. Все три и крупнейшие из островов получат самоуправление под властью султана, но под совместным контролем России и Англии. Проще говоря, овцам предоставят почетное право самим решать, какая из них пойдет волку на обед, какая – на ужин, а контролеры будут следить, чтобы их серый брат не лопнул от обжорства.