Ян Козак - Гнездо аиста

Наконец-то она пришла. Но на душе у Павла было тревожно. Поля пустовали. Лишь на днях их начали удобрять навозом. Хотя уже давно пора было сеять. Черт знает что! Так он никогда не работал — изо дня в день с утра до ночи на ногах. И лошадей совсем заездили. А ничего толком не сделано. Да и может ли быть иначе, если мотаются вот так всего несколько человек. Новые члены кооператива выходят на работу лишь изредка. То, видите ли, земля слишком мокрая на полях, то им надо заняться своим приусадебным участком. Вот и попрятались у себя. Ничто — ни уговоры, ни приказы — на них не действует. А раз так, то перестали выходить на работу и некоторые старые кооператоры, из тех, что были зачинателями. Канадка с Гудаковой уже несколько дней не заглядывают в хлев. Не будут, мол, работать, пока не получат оплату за свой труд. Оплату! Та-ак! Но где ее взять, из какого кармана?

Когда собирали скот, все представлялось ему совершенно иначе. Он мысленно видел, как вся деревня от мала до велика дружно выходит в поле — ведь об этом писали и в газетах. Украшенный гирляндами трактор, лошади с цветами и лентами на хомутах распахивают межи. И даже играет музыка. А почему бы и нет? В газетах тоже говорилось об этом. Тут могла быть и карусель, и тир, и всякие лотки-палатки — так же, как в престольный праздник. Люди варили бы себе тут же на кострах кто голубей, кто кур, кто говядину или потроха. Можно было бы даже зарезать свинью — кооперативную, конечно, — и устроить общую пирушку с хорошей выпивкой. А в тире ты мог бы выстрелить в жестяного кузнеца — пузатого мужика в зеленой шляпе с кисточкой, кулака, не иначе. И тут все могло быть так, как было в части, где ты служил. Помнишь наставление: «Когда ты стреляешь, товарищ, представь, что в центре мишени — предатель». Возле тира могли бы быть и качели.

Качели? Как бы не так! Хорошо, что сегодня хоть кто-то притащился на работу. Павел смотрел на телегу Резеша. Один только Резеш и привел своих лошадей, Дюри Хаба и Эмиль Матух пришли без тягла — охромели, приболели, мол, коняги. Да, пока вывозили лес, у них с упряжкой все было в полном порядке.

Павел переминался с ноги на ногу, недовольно поглядывал на парней.

Работали они с прохладцей, казалось, сперва долго примерялись, куда бы им воткнуть вилы. Навозу на первой подводе почти нисколько не прибавилось. Сколько же удастся вывезти до вечера? Хорошо еще, что Резеш тут. И с лошадьми. Павел и сам не знал, почему радовался этому.

Подойдя к Резешу, Павел спросил:

— А где Бошняк? Не приехал?

Утром Павел видел, как Бошняк запрягал лошадей, и думал, что он будет на них возить навоз.

— Нет, не приехал, — вяло ответил Резеш.

Казалось, он стоя спал.

Зато Дюри смерил Павла насмешливым взглядом и повернулся к нему спиной.

Павел стиснул зубы. Он злился на себя за то противное чувство, которое охватывало его всякий раз, когда он встречал взгляд Дюри. Дюри отнял у тебя Анну, говорил он себе. Но, может, не так это и плохо, раз она сама захотела выйти за него. Дюри тебя даже спас от чего-то скверного, раз Анна сама пошла за него… Пожалуй, он тебя спас получше пресвятой девы Марии заступницы. И все-таки Анна была твоей прежде, чем стала его…

Павел закурил. Поправил у лошадей хомуты, поднял вожжи. Похлопал по спине жеребца.

За спиной его вдруг раздался приглушенный смех.

— Эй, Палько, ты слышишь меня? — крикнул Штенко.

Уже в этом непривычном дружеском обращении Павел почувствовал насмешку. Штенко смотрел на него, расплывшись в глуповатой ухмылке.

— Послушай, братец, мы с самого утра ломаем себе голову… Спать с бабой — это что, работа или забава? Ты как думаешь? Не знаешь? Эх… братец! А я скажу, что забава это, а не работа! Потому что если это была работа, то вы бы уже давно нас на нее погнали. — Голос его звучал весело.

Все уставились на Павла. А он молчал и улыбался. Потом снова закурил.

— Я думал, ты в этом понимаешь толк, — продолжал, ухмыляясь, Штенко и бросил на Дюри красноречивый взгляд.

Дюри окаменел.

Павел глубоко затянулся; сигарета подрагивала в его пальцах.

— Что-то некстати ты развеселился, смотри, живот от смеха надорвешь, либо так схватит его, что до нужника добежать не успеешь и обделаешься — пятки в дерьме будут.

— О том не беспокойся. Дерьмо стеречь не придется — это тебе не баба, к другому не убежит, — не унимался Штенко.

У Павла бешено застучала в висках кровь.

— Что ты городишь? — зло оборвал он Штенко.

Стало тихо. Парни глядели то на Павла, то на Дюри.

— Лучше давайте накладывать побыстрее, чтоб еще раз обернуться! — обращаясь к остальным, сказал Павел.

— Куда ты так спешишь с этим дерьмом? — не скрывая своего презрения, спросил Эмиль хрипловатым голосом.

Потом медленно и устало заговорил Дюри.

— Лошадей мог бы и поберечь — они же не ваши! — Он обвел взглядом парней и, облизнув пересохшие губы, спросил: — Ну что, наложить ему как следует? Он уже давно набивается…

Павел тоже обвел их взглядом. Они стояли напряженные и следили за ним, а он все внимание сосредоточил на Дюри.

— Что ж, попробуй, — холодно сказал Павел.

Дюри опирался на вилы, обеими руками сжимая рукоятку. Злая усмешка обнажила его мелкие, как зерна риса, зубы. Белки глаз покраснели.

Когда-то, еще детьми, они с Дюри забрались на вершину Рубаниска, чтобы добыть из гнезда сарыча птенцов. Чета сарычей, кружившая над гнездом, накинулась на Дюри. Павел полез на дерево, чтобы помочь ему, но Дюри свалился оттуда и здорово расшибся. Из разодранной ноги кровь лилась ручьем, но он мужественно терпел боль.

Павел оторвал от своей рубашки рукав, крепко перевязал Дюри рану и, взвалив его на спину, стал спускаться по склону. Дюри пытался было возражать.

— Ладно, Дюри! Подумаешь, какая важность. А нога до свадьбы заживет, — успокаивал его Павел.

Идти с такой ношей по крутому склону, покрытому рытвинами и густо поросшему кустарником, было, правда, нелегко.

Назавтра Дюри приехал к ручью верхом на Рызаке — сказал, что ему трудно ходить. Слез с лошади и сел на берегу.

— Хочешь прокатиться? — спросил он Павла.

— Ты ради меня приехал, Дюри?

— Нет, — ответил он.

Но Павел знал, что Дюри специально для него привел Рызака.

Он вскочил на коня вне себя от счастья, хотя это был всего лишь старый неуклюжий рыжий мерин. Павел крепко ухватился за гриву и стал колотить босыми пятками бока. Ему не так-то легко было заставить лошадь перейти на рысь, но, добившись этого, он поскакал на графский луг, чтобы похвалиться перед отцом, который с Олеяром и Гудаком косил там сено.

Отец глянул на мерина, потом на него. У отца вдруг как-то странно застыло лицо, и в голосе его тоже было что-то странное, но Павел не понимал, в чем дело, — ему ведь было только двенадцать.