Ян Козак - Гнездо аиста

Скворец продолжал распевать над его головой. Резеш усмехнулся.

— Ну а если бы с лошадью все было в порядке, а просто мне самому не хотелось, что тогда? — спросил он. — Или это не важно — хочется мне или нет? — Он уже говорил в открытую, и ему снова стало весело, даже веселее, чем когда он соврал про Дунцу.

— Я еще успею разъяснить тебе это, не беспокойся, — сказал Петричко, повернулся и не спеша пошел со двора.

Резеш поглядел ему вслед — на его не слишком широкие, но крепкие плечи, на прямую, уверенную спину. А Зузка крикнула насмешливо:

— Не пугай аиста лягушкой!

Вечером оба Копчика сидели у себя дома за столом; вместе с ними сидел и Демко. В последнее время у него вошло в привычку заходить к Копчикам после ужина. Отец, едва завидев Демко, сразу брался за карты. Но сегодня они не играли. Зато на столе стояла паленка. И отец сам сходил за нею. Обычно он говорил матери: «Принеси-ка бутылку», — и потом еще ждал, пока мать наполнит ему стопку. А сегодня даже кусок копченой колбасы сам принес.

— Не под фасолевую же похлебку пить? Так паленку и не почувствуешь — совсем в кишках разбавится…

Немного погодя, даже не повернув головы, сказал матери:

— Дай хлеба.

Мать встала. Молча нарезала хлеба и снова села. Она сидела не с ними за столом, а на своем обычном месте — на табуретке за печью. Как всегда, она была вся в черном и казалась сейчас еще более жалкой, чем обычно. Лицо ее под разворошенным гнездом седых волос совсем заострилось. Время от времени она поднимала глаза и смотрела на Павла. Это был взгляд беспомощного человека. Губы ее что-то беззвучно шептали, расслабленные руки лежали на коленях. Она молилась.

Но при этом она считает, которую стопку я пью, подумал Павел. Мне кажется, я слышу, как она шепчет: «Господи боже, открой ему глаза!» И сразу же вслед за этим: «Ты думаешь, что смоешь грехи свои водкой или выдохнешь их вместе с табачным дымом? Скорее здоровье от этого курева погубишь».

— Ну что ж, давайте еще! — сказал отец, и они снова выпили. — Вы смотрите, что делается, — продолжал отец, отодвинув тарелку с хлебом. — Они думают, что мы им поддадимся?

Он не сказал, кому именно, но это было ясно и так — после обеда никто из новых членов кооператива не вышел на работу.

— Они просто с ума посходили, — продолжал отец. — А как вам нравится Гойдич? В области опять на него наседают, и, наверное, не зря. Надо нам быть покруче. Американцы-то все еще грозят нам войной. Напали на Корею, прямо как Гитлер. Когда тот решил захватить весь мир, первой его жертвой стала Австрия, а потом мы. Гитлер-то поначалу получил все, что хотел, а вот они Корею не получат. И эти наши тоже хороши! Хаба небось ждет их не дождется! Он считает, что словацкий рай — это Питтсбург! [10] В Питтсбурге находилась большая колония эмигрировавших в США в поисках работы словаков. Я ему покажу, какой для словаков рай. А ему ох как хочется, чтоб и тут был Питтсбург. — Он пристально посмотрел на Павла. — Ведь мы их не боимся? И Хабы тоже. Этот всегда смотрел на нас только как на поживу.

Ты думаешь, я не знаю, каково тебе, не знаю, почему ты пьешь? — мысленно говорил отцу Павел. Ты уже просто не представляешь свою жизнь иначе и никогда не отступишься от кооператива. Ты как бульдог, который уж если схватит что зубами, то не отпустит…

Демко молчал.

Видно, он и не слушал отца. Смотрел на балку у двери, где на крюке висела широкополая отцова шляпа. И глаза у него были совсем другими, чем у отца. Да и сам он был другим, не таким, как отец или Канадец, хотя с давних пор вместе с ними составлял ядро и опору Малой Москвы. Был он неразговорчив, но если уж говорил, то всегда спокойно и негромко. Всю жизнь Демко работал на открытом воздухе — в поле, на карьере, а теперь его определили в свинарник. Потому, мол, что он один из самых надежных.

— Разве стоило отведывать нашего кооперативного хлеба только для того, чтобы узнать, что поначалу на зубах песок скрипеть будет? — продолжал отец. — Нет, наша партия и правительство нас в беде не оставят. Зимой вот Гойдич прислал вагон сена и отрубей, и нам удалось дотянуть до весны. Несмотря на все эти проклятые неурядицы, мы потеряли из нашего стада только двух коров. Но ведь и сами мы должны…

Да, и одна из них была корова Войника, а другая — Штенко, мелькнуло в голове у Павла. Теперь она уже не замычит под каруселью.

Он снова выпил, и отец налил ему еще.

Я знаю, почему ты пьешь, подумал Павел. А вот почему пью я, почему я так хлещу паленку? Этого ты не знаешь. Да, наклюкаюсь я сегодня!

— Говорят, Хаба пускает ночью в хлев баб, чтобы они подоили для себя коров, — сказал отец. — Делает так, чтоб ему они были обязаны. Вот потому утром коровы и не дают нам молока. Тут мы должны смотреть в оба!

У Павла искривились в горькой усмешке губы… Опять Хаба, Дюри… Черт возьми, почему я с ним не подрался… И почему мы должны смотреть в оба? Про что говорит отец? Ага, про хлева… Но говорить об этом бесполезно. Уследить тут вообще невозможно. Тогда старым членам кооператива пришлось бы из ночи в ночь караулить в трех хлевах сразу. Но ведь мы и так уже караулим — в нашем свинарнике с того самого дня, как там провалилась крыша. Каждую четвертую ночь хожу туда с Иваном. Сторожим свинарник, словно склад боеприпасов. Черт знает что! Хватит с меня и этого, сыт по горло! И главное, дежурить приходится тем, у кого и днем работы невпроворот, кто на себе весь кооператив тянет!.. Попробуй укараулить блох в мешке.

Павел смотрел на отца и продолжал пить.

Пьешь, пьешь эту чертову паленку, а от нее — ни холодно ни жарко. Что же это за паленка — если она не палит тебя и не жжет?

Мать в своем углу зевнула, потянулась.

Хотя Павел и не смотрел в ее сторону, она была у него перед глазами. Ну чего мать все время за ним следит? Ее морщинистое лицо напряжено, она считает, сколько рюмок он выпил. Нет, это свыше его сил! Ему не вынести ее жалобных, страдальческих вздохов, ее покорности, ее шаркающих, робких шагов… Ну что это такое? Почему она не заговорит никогда сама, ведь должно же ее что-то задевать?! Смолоду туго ей приходилось, конечно. Так пусть бы хоть теперь заговорила! Но она только молится… И за меня, верно, молится. Черт!.. А что она сделает, если сейчас взять и заорать? Остолбенеет и, глядя на меня во все глаза, будет продолжать молиться… Меня уже с души воротит и от этого, и от разговоров отца.

Павел опрокинул еще стопку. Полную. До самого дна.

«Гойдич… Гойдич», — талдычит отец. А у него крик этого самого Гойдича в мозгу застрял. «Почему не сеете?» Ты уж сразу кнут бери, рябой черт. В Трнавке у людей уши еще не законопатило, слышат хорошо. А вот с твоим слухом, видать, что-то неладно! Разве ты не слышишь, рябой, как сотрясается от ругани воздух? Ты думаешь, будто можешь еще что-то сделать? Ну-ну! Значит, ты не знаешь, что у людей на душе? Попробуй-ка пришли снова «передвижную весну». Теперь они, завидя тебя, уже не навалят от страху в штаны. Попробуй сунуться в Трнавку и пройди по ней. Пешком пройди! Помни, рябой, — пешком! И если бы на заду твоем висел кусок жести и каждый, кто хотел тебя лягнуть, стукнул по нему, вся округа оглохла бы. Вот так-то, Гойдич… А ты орешь: «Почему не сеете?»